Счастливая черкеска
Шрифт:
— Ну, Асуан! Ну, любимчик твой…
— А их, ты веришь, — ну, как нарочно кто им сообщил, что можно хоть полста да содрать. А кому и полста мало: вынь сотенную — и весь разговор. Чем больше звездочек на погонах, тем больше сумма…
— Надо было отсюда своего мента брать, — задним числом подсказал Дацоев. — Для сопровождения. Наверняка бы дешевле обошлось…
— Да ребята бы и так небось, — поддержал Валера Фарниев. — Но кто ж знал?
— В Нальчике деньги закончились, я уперся: веди меня, говорю, к своему начальству, сержант!.. Гляжу, в будке у них русский полковник. Вытащил я все свои документы: и что заслуженный,
Опытный рассказчик, Ирбек примолк, давая нам вволю посмеяться и продолжил тоном «русского полковника»:
— Может, сержант. Может! Но не должен. Один!.. Поэтому забирайся-ка в кузов. Проводишь до следующего поста, а там пусть они дадут человека: скажешь, приказ! Сопроводить до места прибытия… все понял? Я проверю. И — руку под козырек: честь имею, товарищ народный артист Советского Союза!
— Смотри ты! И помогло?
— Мало сказать! — посмеивался Ирбек. — Только и того, что денег не вернули… Да я бы уже не смог их взять — рука не действовала. Так горячо каждый пожимал, когда прощался. На каждом посту…
— Повезло с полковником, Юра!
— Что ты! — воскликнул он. И посерьезнел. Расправил плечи и даже грудь выпятил. Сказал значительно. — Офицер!
Оба бывших джигита тоже невольно подобрались:
— Это — офицер!
— Тут ничего не скажешь, да!
Ирбек приподнял стакан:
— За общим столом потом поднимем… напомните, если что. Но давайте сейчас: за настоящих офицеров, а не этих, которые теперь набивают карманы!
И оба бывших джигита… или джигит не бывает бывшим?
Так же, как настоящий офицер?..
И оба джигита в один голос сказали:
— За настоящих офицеров!
…А мне тогда снова неожиданно представилась картина из прошлоговека, совсем вроде бы недавнего, но постепенно тускнеющего за чередой стремительно сменяющих друг дружку событий нынешних…
Начало шестидесятых, Париж…
По одной из самых оживленных центральных улиц идут трое казаков в «царской» форме при «георгиевских» крестах, при кинжалах: посредине высокий пожилой генерал в серой черкеске терского войска и серой горской папахе и по бокам — два кубанца в темносиних черкесках, в низких, черного цвета, лихих «кубанках».
Все трое так озабочены важным разговором, что не заметили, как пошли через улицу на красный цвет светофора. Но вид их настолько строг, что полицейский-регулировщик вместо того, чтобы остановить их громким свистком, перекрывает движение, чуть ли не церемониальным шагом подходит, берет «под козырек», говорит со значением старшему:
— Месье генерал! Спасибо за эту встречу. Я старый служака и всегда отличу в толпе настоящих воинов!
Генерал тоже поднес руку к папахе:
— Скорее всего вы не ошиблись, месье! Этого молодого человека мы провожаем в Алжир — кровью благодарить Францию за приют, который сорок лет назад она дала русским эмигрантам!
И французский офицер четко повернулся к ним боком и с ладонью у виска торжественно перевел на противоположную сторону…
Эту историю рассказал мне тот, кого они
Отец Михаила, хорунжий, ушел с генералом Шкуро и был потом наездником у него в гамбургском цирке: тесен мир, тесен!.. Не он ли, думал я иногда, грустно посмеиваясь, в числе других казаков упрекал осетин из группы Алибека Тузаровича, впервые выехавших на зарубежные гастроли, в Германию: хлеб отнимаете, земляки!..
В Россию Миша приезжал несколько раз: искать кубанскую родню. Так вышло, что я помогал ему, мы подружились, и в очередной приезд позвал его в Новогорск, к Мухтарбеку Кантемирову.
Когда знакомил их, Миша Жданов, давно не мальчик, воскликнул почти восторженно:
— О, как я рад, поверьте, видеть джигита-осетина! Мальчиком во Франции меня воспитывал генерал Мистулов… Он был моим аталиком, Асламбекович!
Всегда благожелательный Мухтарбек стал, казалось, еще деликатней:
— Это не ради красного словца, как говорится?.. Он знаменитый осетин! И правда, наставлял вас… чему-то учил, что — то показывал. Во Франции?
— Какое «красное словцо»! — искренне удивился наш «бельгиец». — Асламбекович был человек дела. Я, как полагается ученику, несколько лет жил у него… Правда мой отец, он был помоложе, все ещё джигитовал и кое-что зарабатывал, нет-нет, да выручал нас: то давал денег, то продуктов накупал… Асламбекович жил очень скромно. Бедно, если честно сказать. Но одет был всегда с иголочки, по виду никогда не подумаешь… Знаете, что он мне всегда говорил? Главное, чтобы ты не вырос «пантюшей»…
— «Пантюша», это — кто? — спросил Мухтарбек.
И я, уже попривыкший к доставшейся ему от наездников генерала Шкуро разговорной речи «бельгийца», перевел на принятый в Союзе цирковой жаргон:
— «Понтюша», это понтярщик, Миша!
— Великий завет, великий! — радовался Мухтарбек. — Судя по всему, понтюшейвы не стали?
И Жданов посерьезнел:
— Когда решили, что я должен «благодарить Францию кровью», так русские тогда говорили… Когда это решили, Асламбекович сказал отцу: теперь покажем ему в сё до конца. Тамему пригодится… И они научили меня таким вещам, которых ни в одной военной школе не узнаешь, я потом убедился… В Алжире я был сперва «грязный русский», а через два месяца в палатку ко мне приходили офицеры: ну, как, сержант? Будем наступать или ещё денек обождём?
— Это ему так понравилось, — сказал я на полушутке, — что Антоныч потом продолжил карьеру уже в «иностранном легионе»…
Жданов протестующе вскинул руки:
— Это не может понравиться! — заговорил горячо. — К этому нельзя привыкать… только кони меня потом и спасли. Была такая страшная депрессия. И Асламбекович сказал тогда: только лошадка его выручит… вынесет, он сказал!.. Привыкать нельзя, нет!.. Но знать надо. Чтобы выжить. Они были офицеры, и они это знали. Это по ним было видно, — и повел в мою сторону подбородком. — Леонтьичу я рассказывал: как в центре Парижа регулировщик перекрыл сумасшедшее движение, чтобы прошли трое казаков!