Щебечущая машина
Шрифт:
Напрямую или в индивидуальном порядке обвинять соцсети в деяниях этих убийц – значит уклоняться от сложной темы причин и следствий. Насколько повлияли тексты Бена Шапиро на действия Александра Биссоннетта, если он и так уже встал на путь убийцы и расиста? Оттого ли, что Роберт Бауэрс увидел что-то в Gab, он вдруг решил, что, расселяя беженцев, Общество помощи еврейским иммигрантам ввозит в страну «захватчиков», которые «убивают наш народ»? Каким образом это заставило его преступить черту и заявить: «Я не могу сидеть и смотреть, как убивают мой народ. Мне плевать, что вы думаете, я начинаю действовать»? На эти вопросы невозможно ответить. Контент, размещенный в социальных
В какой-то степени мы работаем в темноте. Пока нет ни одного доминирующего ультраправого бренда или группировки, способной объединить и оформить эти нападения как часть глобального нарратива. Не существует правого центра притяжения, который мог бы привлечь толпу борцов-единомышленников: нет фашистского ответа движению «Оккупай». В большинстве случаев фашизм не смеет произносить свое имя. Фашистский террор «стохастичен», потому что фашизм до сих пор фрактален: вооруженный конфликт, потенциал СМИ, равно как и потенциал троллей из реальной жизни, еще не реализован. Сетевой фашизм XXI века только начинает набирать обороты.
Заключение
Все мы хотим писать
Письмо – преимущественно технология киборгов.
Если бы кто знал, с каким нетерпением и занудством я записываю свои Мысли, то ни на секунду не сомневался бы в том, что я не просто болен, а неспособен излечиться от всеобщего недуга этой писательской эпохи.
Хронофаг – пожиратель времени. На корпусных часах Кембриджа восседает насекомообразное чудище, которое механически вращает колесо и щелкает челюстям, пожирая секунды. Каждый час цепь падает в небольшой деревянный гроб, находящийся позади часов.
Индустрия, которая монетизирует «время, проведенное с устройством» – это хронофаг иного порядка, где тиканье часов сменили щелчки клавиш или касания пальцами экрана. Социальная машина, которая организует и измеряет наше скудное внимание, присваивая числовое значение каждому прокручиванию, паузе, удару по клавише и клику. Клиническая смерть, секундами отмеряющая свое приближение.
Само время превращается в товар, хоть и распределяется очень неравномерно. Каждый раз, упоминая среднюю продолжительность жизни, мы берем в скобки миры, где царят разбои и грабежи, столетия колониальной и классовой истории, которая говорит о том, что не у всех жителей планеты равные жизненные возможности. Общее у нас только одно – время, которое так скоротечно. Есть лишь столько-то часов в сутках, столько-то дней в году и столько-то лет в жизни. Мифический «средний» человек на планете живет семьдесят лет, или около шестисот тысяч часов. Четыреста тысяч из них он бодрствует.
Если жизнь – это то, чем мы занимаемся, то экранное время, время просмотров и время, проведенное с устройством – это способ количественной оценки жизни, которую социальная индустрия и родственные ей сферы развлечения и новостей потребляют как сырьевой материал. Распространение смартфонов ускорило процесс колонизации жизней этими отраслями, которые живут за счет нашего внимания. Они заполняют временные пустоты, когда мы работаем, едим, ходим в туалет, общаемся и находимся в дороге, и постепенно увеличивают свою долю.
Год от года Щебечущая машина отнимает как у отдельных людей, так и в совокупности, все больше и больше времени. Среднестатистический интернет-пользователь проводит 135 минут в день в социальных сетях. За
Зависимость – выбор каждого, но иногда она настигает нас незаметно. Никто сознательно не стремится посвятить свою жизнь машине, стать аддиктом. Ее право вето на все другие возможные интересы в своей совокупности осуществляется через каждый, казалось бы, свободный выбор пользователя. Мы все больше и больше погружаемся в мертвую зону, лента, словно маятник, вводит нас в транс. Тем, как машина-хронофаг бьется за наше внимание, она напоминает демона акедии, как называли его в восточном христианстве. Акедия – предшественница современного понятия меланхолии, этот термин употребляли в монастырях (этих древних пишущих машинах) для описания состояния печали и уныния верующих. В переводе с греческого «акедия» значит «безразличие». В западном христианстве это понятие, распространенное Евагрием Понтийским, описывало пренебрежительное отношение к собственной жизни, апатию, духовную летаргию. Такое состояние заставляло человека жаждать отвлечения и ежеминутной новизны, вытаскивало из него мелкие ненависти и желания. Оно уничтожало в человеке интерес к осмысленной жизни, превращая его в надоедливый зуд. В конце концов происходило обесчеловечивание, терялся смысл жизни, наступала духовная смерть.
Подобное описание жизненных трудностей, свойственное христианскому учению о духах, чревато паранойей. Здесь не столько «все они что-то замышляют против меня», сколько «зло – это то, что происходит со мной, а не то, чем я занимаюсь». Как и в случае с теориями заговора, такой подход – это перенос зла на нечто внешнее. В конечном счете, платформы не только не демоны, они делают из этого настоящее шоу. «Не причиняй зла» (англ. Don’t be Evil), – гласит девиз Google. Они не вызывают акедию, генерализированную депрессию и усталость, они лишь монетизируют это состояние. По крайней мере, не больше, чем фармацевтическая индустрия. Они предлагают нам решение, зависимость, которая усиливает и усугубляет акедию. Но, как и со всеми видами аддикции, мы уступаем по собственной воле и желанию. Мы ведь всего лишь остаемся на связи, всего лишь следим за происходящим, за новостями, за друзьями, за развлечениями. Влияет на человека не что иное, как то самое психотропное вещество, так называемые «переменные награды».
Учитывая, сколько времени отнимает у нас эта аддикция, мы вправе спросить, чем еще мы могли бы заниматься, от чего зависеть. Клиническая смерть часто заставляет нас поменять взгляды, посмотреть на свои микрорешения в контексте абсолютной ограниченности жизни. Она вызывает строгую принципиальность, противоположную акедии. Если бы нам оставалось жить всего год, и мы бы хотели действительно прожить этот год, то сколько времени мы бы уделили Щебечущей машине? Если бы у нас вдруг появилась «тяга к писательству», если бы мы чувствовали себя обязанными писать друг другу, смогли бы мы найти для этого лучшую площадку? И если бы рухнул киберутопизм, на что бы стала похожа утопия письма?