Щебечущая машина
Шрифт:
Исламское государство пало, под его контролем осталось всего 4 % прежних территорий, но организация, известная как ИГИЛ, продолжает жить. Помимо прочего, это еще и разновидность фашизма XXI века. Их тактика использования социальных сетей говорит о том, как будет работать новый фашизм с учетом их культуры, систем связи и идеологии. Говоря языком Джонатана Беллера, это форма «фрактального фашизма». Если спектакль – это социальное взаимодействие посредством образов, то, по Ги Дебору, концентрированный спектакль поклонения фюреру в сетях сменился распыленным спектаклем товарных образов. В социальной индустрии один, два, три, много фюреров.
От ИГИЛ до альтернативных правых, новые формы фашизма возникают в среде микрознаменитостей, мини-патриархов и в потоке обезличенных сообщений. Если классический фашизм переносил нарциссическое либидо на образ вождя, олицетворяющего народ и его историческое предназначение, то неофашизм собирает алгоритмическое накопление настроений в виде идентификации по Twitter–
Дональд Трамп – это будущее или переходный этап? Больше всего тревог социальная индустрия вызывает в связи с ее влиянием на избирательные системы: темные силы алгоритма продвигают к власти «популистов» (или «сторонников авторитаризма», кому как нравится).
Первый в мире «президент, полюбивший Twitter» – настоящая звезда социальной индустрии. Как и подобает Twitter– знаменитости, его политическая карьера началась с первого твита в 2011 году, когда он объявил об участии в онлайн-кампании, утверждающей, что рожденный не в США Обама не имеет права быть президентом. В отличие от оппонентов, у него здорово получалось улавливать массовые настроения. В ходе своей президентской кампании Трамп управлял вниманием СМИ посредством цифровых медиа. По словам специалиста по вопросам цифровых стратегий, работавшего в команде Трампа, его тактика заключалась в том, чтобы «экспромтом» выдавать явно безумные идеи, которые бы заставили СМИ говорить о нем. И Трампу удалась эта затея: несмотря на враждебное отношение со стороны средств массовой информации, он на 15 % чаще появлялся на экранах телевизоров и страницах газет, чем Клинтон.
Кроме того, Twitter позволил ему представить свою кампанию как захватывающую дуэль с врагами. Анализ твитов Трампа, опубликованных во время выборов, показал, что они стали удачной заменой программных заявлений. Большинство этих твитов обвиняли вашингтонский истеблишмент в неконтролируемой миграции, терроре и сокращении рабочих мест, а не обозначали политическую позицию. Он ограничил общий доступ к своей управленческой повестке дня. Онлайн-кампания Клинтон, напротив, всячески старалась воодушевлять хештегом #ImWithHer («я с ней») и мемами типа #pantsuit («брючный костюм»), навязывая энтузиазм карьеристки, которая движется вверх по социальной лестнице и борется против сексизма. Некоторые из выбранных ею тактик откровенно провалились, включая статью, где она назвала себя «твоя abuela», что в переводе с испанского означает «бабушка». Произвести впечатление на испаноговорящих избирателей не удалось, ее начали критиковать за поддержку военизированного пограничного контроля, а хештег #NotMyAbuela («не моя abuela») моментально стал вирусным.
Как президент, окруженный враждебными СМИ и Конгрессом, подвергшийся расследованию и пострадавший из-за утечки секретных данных, Трамп использовал Twitter в качестве прибежища бескомпромиссного суверенитета. Только там он мог провозглашать политику, разоблачать врагов, хвалиться своими достижениями и нападать на традиционные СМИ (за исключением веселого ультраправого утреннего шоу Fox and Friends) с хештегами #fakenews и #fraudnews. Очевидно, что с помощью платформ Трампу удалось укрепить свою политическую базу, что было бы невозможно, не изменись отношения между СМИ и либеральным государством.
Трамп, подобно премьер-министру Индии Нарендра Моди, филиппинскому президенту Родриго Дутерте и президенту Бразилии Жаиру Болсонару, успешно воспользовался политическими слабостями своих оппонентов. Моди, Дутерте, Болсонару и Трамп не только обошли традиционные СМИ, прибегнув к социальным сетям и мессенджерам, но и обернули в свою пользу (мнимую и реальную) коррупцию и патовое положение политической элиты.
Заняв президентский пост, Трамп пока что демонстрировал лишь несостоятельность правых националистов. Что касается торговли, то, подписав указ о выходе из потенциально выгодного Транстихоокеанского партнерства, он так и не смог предложить какой-то серьезной альтернативы институтам либеральной глобализации. Если взять внешнюю политику, то, несмотря на публичное уважение к Путину, он согласился с установками Пентагона по Сирии и Северной Корее, хоть и позволил им подойти к выполнению программы более радикально, чем это было возможно при микроменеджменте Обамы. Крупные структурные инвестиции так и остались обещанием. Трамп повысил тарифы в торговой войне с Китаем, но общий
Трудность, с которой столкнулись ультраправые, заключается в том, что политический успех опередил социальную и политическую организацию. Ультраправые всегда добивались победы, пуская корни в мощные сети гражданских ассоциаций: начиная с братств на юге США и закачивая ветеранскими и военными клубами в Германии. Они развили, так сказать, «массовое» полувоенное присутствие, чтобы контролировать улицы. Сегодня подобная гражданская организация была бы гораздо более разношерстной и слабой. Учитывая кризис истеблишмента, технологическая подборка сантиментов может ненадолго собрать необходимые для проведения выборов толпы. Но это не заменит организованную и вооруженную силу, которая могла бы осуществить YouTube– переворот, описываемый Нотоном. И если бы в будущем это было единственным основанием для фашизма, то более чем вероятно, что традиционный правящий центр вновь заявил бы о своем господстве. На смену праведного крика протеста последнего перед лицом неудачи – ярости Калибана, не находящего в зеркале своего отражения, как говорил Уайльд – пришла бы (и придет) расчетливая и хитроумная кампания по стабилизации отношений между СМИ и политической властью.
Фашистский потенциал социальной индустрии кроется не только лишь в краткосрочных электоральных последствиях, какими бы зловещими и разрушительными они ни были. Скорее, что гораздо более смертоносно, сюда подойдет феномен, как сейчас модно говорить, «стохастического терроризма». Термин, придуманный анонимным автором в 2011 году, обозначает использование массовых средств коммуникаций для побуждения к проведению случайных насильственных или террористических актов. Насилие, хоть и статистически предсказуемо в группе, совершенно непредсказуемо у отдельно взятых людей. Щебечущая машина как раз и создана для подобного стохастического воздействия. Использование алгоритмов для настройки поведенческих особенностей пользователя обусловлено идеей, которая заключается в том, что статистически контент X генерирует число Y действий Z в той или иной категории населения. Несмотря на то, что кто-то все равно должен каким-то образом решить действовать в соответствии со стимулами, машина обходит вопрос индивидуальной ответственности, управляя набором данных.
Частично сегодняшняя стратегия оставшейся группы ИГИЛ заключается в проведении в социальных сетях кампаний – они продолжают свое дело и приводят в движение существующие источники настроений, имеющиеся для убийств мощности. Так же, как однажды террористы убеждали своих сторонников размахивать флагами ИГИЛ, теперь они просят их расширить физическую досягаемость и распространить насилие в недоступные пока районы. Нападения в основном приходятся на Ирак и Афганистан, где у джихадистов еще сохранились свои силы. Ножевые нападения в Марселе, Вестминстере и Эдмонтоне (Канада), автомобильные наезды в Нью-Йорке, Ницце, Барселоне, Огайо, Стокгольме и Лондоне, стрельба в Торонто, Париже и Орландо – так ИГИЛ заявляет о жертвах по всему миру. Действуя все по той же франчайзинговой схеме с хештегами, они мотивируют на совершение хаотичных, случайных нападений, создавая видимость глобальной сплоченности, направленности и общности.
Взаимодействующие по сети ультраправые – от гендерных троллей из активистов движения за права мужчин до сторонников господства белых – породили свою долю отчаянных «одиночек»: и в Соединенных Штатах их гораздо больше, чем джихадистов. По данным Антидиффамационной лиги, в период с 2008 по 2017 год, 71 % смертных случаев в результате индивидуальных терактов произошли по вине ультраправых. Нападения бывают как неорганизованными и примитивными в технологическом плане, такими как, например, наезд неонациста Джеймса Филдса на протестующих антифашистов в Шарлотсвилле, в результате которого погибла Хизер Хейер, так и тщательно спланированными и вооруженными, как, например, массовые расстрелы в мечети Квебека и синагоге «Древо жизни». В средствах массовой информации начали появляться заявления о том, что отчасти во всем виноват интернет. Квебекский стрелок Александр Биссоннетт, например, зачитывался расистскими статьями правого активиста Бена Шапиро и неофашиста Ричарда Спенсера. Роберт Бауэрс, открывший стрельбу в синагоге «Древо жизни» во время субботней службы, был активным участником обсуждений в социальной сети Gab, устроенной по принципу Twitter. Так называемый «почтовый террорист», который пытался взорвать Джорджа Сороса, Хилари Клинтон и Барака Обаму, ранее угрожал смертью пользователю Twitter. Модератор сети отказался предпринимать в отношении него какие-либо действия, объяснив свое решение тем, что твит не нарушал правил ресурса.