Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Кукуй И.

Вдруг молодой человек отдернул руку и сказал:

– Зачем ты хотела уколоть?!

– Что? – спросила хозяйка.

– Меня… иголкой.

– Нет, вам это показалось.

– Я видел, что ты тянула ее ко мне, но я отдернул руку. Ты это брось… Я боюсь…

– Ну, знаете, вам нужно лечить нервы. Чего же вы так сильно боитесь?

– Ну, например… я боюсь, что иголка отравлена.

– Нет, что вы, смотрите – я уколю себя. Вот… возле большого пальца левой руки. Видите? А теперь, в наказание за вашу трусость, я уколю и вас.

И она глубоко всадила иголку в его руку.

Он

поднялся, побелевши как мел, и вышел. А она думала: «Хорошо, очень хорошо, что я заблаговременно привила себе, как было сказано, этот яд. Никогда нельзя, имея дело с такой штукой, предугадать, чем может кончиться. Я ожидала, что могу поцарапаться нечаянно. Правда, мне и в голову не приходила такая неожиданная выходка».

Когда мы расходились, один из гостей, наткнувшись на игравшего в углу мальчика, удивленно остановился над ним. Сидя на полу, на циновке, которую он притащил из лавки, мальчик старательно складывал бумажку.

Видимо, он уже давно делал это, но не мог добиться того, что хотел.

Все-таки газетный листок, который он держал в руках, был некоторым подобием нашего знакомого мотылька.

Гость наклонился над ним и убедился в том, что это действительно была стрела, но измятая и измененной формы. Он взял ее, но от нетерпения рассмотреть или сложить, расправил ее совершенно, так что в его руках оказался, правда, пересеченный массой линий, по которым он был прежде сложен, но обыкновенный газетный листок.

Первое, что бросилось в глаза гостю, было крупно набранное имя только что ушедшего молодого человека.

Дальше он прочел извещение о его смерти.

Сон, записанный 29 января 1940, Ленинград

28 января 1945, Алма-Ата

Встреча у зеркала

Базар. 1974. Б., тушь, перо. 47x67

Меня занимали рельсы. И решетки, служившие для ограждения от заносов, вытянутые в непрерывный ряд. Иногда они были соединены верхами и образовывали короткие коридоры с просветом.

В тех местах, где они кончались, начинались насаждения – тонкие деревья. Осенью они были без листьев. Их подножье было залито водой. Понятно, меня это не касалось. Минуя их ряд, нужно было двигаться через плоское поле вдоль тянувшейся воды. Дальше уводил однообразный лес, сопровождавший по бокам рельсы.

Однажды я натолкнулся на полустанок. Мне представилось зрелище, которое меня притянуло надолго.

Полустанок был загружен рядами составов. Товарные, большей частью запертые вагоны образовывали бесконечные стены. Узкие пространства между ними были очевидно непроходимы. Во-первых – покрыты лужами. Не то грязь от дождей, не то нефть вместе со смазочным маслом. Кроме того, и во-вторых, они были загажены кучами отбросов – всем чем угодно, в основном человеческие следы самых разных образцов, полурастворенные водой.

Можно вообразить, какой

там должен был стоять запах.

Лишенный этой неприятности и, собственно, не касаясь всего этого и не обращая внимания на черное дно, я мог двигаться вдоль этих стен, как будто однообразных, но чрезвычайно неожиданно переходящих в круглые бока цистерн, прерывавшихся вдруг черным тендером или продырявленными тормозными площадками. Потом шли линии платформ с темными грудами железного груза. Неожиданно справа или слева открывалась дыра – это был пустой вагон с обеими дверьми, открытыми настежь, и я мог броситься туда – сквозь него.

Бледные осенние ночи и рассветы, очень пустые и тихие, с приятными короткими перерывами – движением одного-двух составов, выгрузкой толпы людей, каким-нибудь бормотанием и криками, так как в кое-каких составах люди все-таки были. Это свидетельствовалось и тем, что в таких открытых вагонах часто встречались обрывки и вещи. То детский рваный чулок, то рваные галоши, бутылки или ручки от корзины, тряпки, бумага, то опять отбросы или сено, на котором, видимо, лежали, то какие-нибудь сгнившие объедки.

Мало замечая все это, я проникал через такие вагоны, пробирался сквозь тормозные площадки и блуждал по определенным направлениям, по огромному количеству пустых рядов, и все это потому, что быстрое прямолинейное движение с некоторыми перерывами и изменениями вдоль этих коридоров к концу или, вернее, без конца, – доставляло или, точнее, удовлетворяло вполне понятную необходимость.

Вдруг массу рядов перерезал откос, с которого в темноте было далеко видно, но конца путаницы я не видел. Тут полосы между вагонами были чистые, из сухого песка. Дальше кое-где были полоски травы.

Я с сожалением видел, как утром кое-какие части всей массы приходили в движение и уползали. Я почувствовал стремление двигаться за одним из поездов. Это было тем более легко, что ночи стояли сырые и темные, и рельсы показывали дорогу.

Случилось так, что когда довольно большая толпа выгрузилась из теплушек, на станции стояла такая же проницаемая осенняя ночь. Когда толпа потащила вещи по мощеной грязной улице, иногда опуская их и садясь, огибая двумя линиями большие лужи, одни опережали других, другие отставали. Это было ясно видно – я не остался тоже, хотя и следил издалека. Кое-кто тащил вещи на тележке или повозке, кое-кто шел без вещей вообще, но все они тянулись вдоль этой улицы, как будто продолжая указывать дорогу. В темноте слабо светились только белые стены мазанок, как обычно в пригороде, и кое-где крашенные известкой заборы.

И вот я был второй раз связан неожиданностью, когда некоторая часть толпы добралась до здания (остальные разошлись по сторонам) и сложила вещи в довольно тесном вестибюле. Понятно, меня мало беспокоили шум и беготня, которые поднялись в этом помещении. Но дело в том, что это помещение, то есть вестибюль, – вообще довольно привлекательное, с большим количеством углов и углублений, с почти черными от грязи стенами, – было чем-то вроде колодца, и кучка людей, сидящих и ходящих по полу, а также пользовавшихся лестницей, которая поднималась и опускалась на пять этажей, занимала довольно мало места внизу.