Щит земли русской
Шрифт:
День клонился к вечеру, солнце светило еще над западной стеной Белгорода, но в глазах Могуты была тьма, будто город вдруг окутало непроглядным туманом. Не видя дороги, брел Могута по улицам вдоль чужих изгородей, вдоль пустых телег, под которыми копошились чужие дети с большими голодными глазами. Чужие ли? Не общее ли горе и нужда сроднили их всех? И его с ними!
Брел, страдал Могута от беспокойных дум, казнился бессилием помочь людям. Нежданно наткнулся на бондаря Сайгу, совсем немощного от раны: лицо бондаря будто тонким слоем пчелиного воска покрыто.
– Ты почему не спешишь, Могута? – удивился бондарь Сайга. – Все белгородцы уже там собрались.
Могута осмысленно глянул на бондаря, увидел в руках
– Больших трудов стоило мне подняться с ложа и идти за кормом. Не балует холопов своих посадник Самсон обильной брашной, ох не балует. Жена Мавра и вовсе плоха стала. Разве что от мясного отвара малость полегчает ей, – с надеждой высказал бондарь Сайга.
Могута по-прежнему молча смотрел на него.
– Торопись, на княжьем подворье делят мясо печенежских коней. Там и твоя доля. Ты не слышишь меня, Могута? – спросил бондарь с удивлением.
– Все едино – погибель нам неминуемая. Не нынче, так завтра, – обреченно выговорил в ответ Могута. – А вот посадник Самсон обходится и без такой доли, – и он указал на кусочек конского мяса. – Ты видел его на княжьем подворье, где корм делят?
Бондарь Сайга хмыкнул, закашлялся, отдышавшись, покачал головой:
– У посадника клети наших побогаче, ему ли с холопами…
– Вот оттого мне туга голову и давит, – перебил Могута и, не простясь, побрел дальше, а бондарь Сайга долго смотрел в его широченную согнутую спину, потом вспомнил про больную Мавру и голодного Бояна, заспешил через торг к своему подворью.
Могута остановился у посадникова забора, против ворот. Что привело его сюда? Из смотрового окошка вдруг высунулась лобастая голова пса, вставшего на задние лапы, ощерясь, пес показал огромные желтые клыки. Могута впился в зеленые собачьи глаза тяжелым взглядом. «Экая тварь обжорливая! Людям есть нечего, а и он с пастью…» – с ненавистью подумал Могута и сделал еще шаг к воротам, сжимая пальцы в каменно-крепкий кулак. Пес не осмелился зарычать, зевнул, клацнув зубами, и исчез из виду. Могута изрядно пригнулся, заглянул на посадниково подворье, где у резного крыльца с дубовой дверью, а не у клетей, как то прежде было, медленно бродил еще пес.
– Ишь ты, – вновь подивился Могута. – Расстался-таки Самсон со своей песьей стаей! Прежде на подворье шесть псов держал, вычищенных да откормленных, а ныне и у этих животы вон как подвело! – вздохнул, отказался от какой-то еще не оформившейся в сознании мысли. – Не подойти к клетям, псы не пустят. На их лай дворовые с мечами набегут… Что делать мне теперь? Подскажите, Перун и ты, бог неба, где чадам ратая Луки и иным корм добыть?
Обходя в раздумии посадникову изгородь, Могута повстречал Сигурдова холопа Бажана. Он тоже, как и бондарь Сайга, спешил с малой долей конского мяса, едва ли с Могутов кулак величиной. У Бажана хворая мать и два сына – птенцы желторотые. Прошлым летом бывший свободный ратай Бажан после печенежского набега коня и рала лишился, урожай погиб в поле – чужие коня стоптали – а жену настигла певучая стрела находника, когда бежали в лес, спасаясь от погибели. Бажан, чтобы не умереть голодной смертью, явился на подворье волостелина Сигурда и при свидетелях совершил самопродажу. Надеялся быстро возвратить долг варяжичу Сигурду, да где взять лишние куны и резаны? Те, что дает Сигурдов доможирич [57] Гордей за работу, возвращаются волостелину же за прокорм. Вот и бьется более года Бажан в холопской нужде, с каждым днем теряя надежду сызнова стать свободным ратаем.
57
Доможирич –
И этот холоп теперь закупу Могуте словно брат родной, единой бедой – боярскими путами стреножены.
Могута, завидев Бажана, обрадовался. Знал он, что холоп не имел своего крова – в тесном пристрое Сигурдова терема жил. А кто живет на чужом дворе, знает его, как свой. Могута остановил Бажана, опустил большую ладонь на его костлявое плечо.
– Мы с тобой, Бажан, у Сигурда как два мерина. Пока работаем, нас как-то кормят. Придет смертный час, обоих сволокут в овражьи откосы, воронью на прокорм.
– Что ты, Могута? – Бажан вскинул серые испуганные глаза, часто заморгал покрасневшими слезящимися веками.
– Дело есть к тебе. Снеси мясо да приходи сюда. Этой ночью либо умереть нам, либо вместе с детьми выжить…
Когда над Белгородом погасла вечерняя заря и неспокойный сон сморил нуждою измученных людей, Могута крадучись поднялся со своего ложа: упаси бог, Агафья проснется, увяжется, на руках повиснет и не даст задуманного совершить.
– Сморилась, горемычная, не проснулась, – с облегчением выдохнул он, глядя на спящую жену, – лицо жены показалось Могуте неживым, и он боязливо притронулся ко лбу твердыми пальцами. Облегченно выпустил из груди задержанный в тревоге воздух – от чела Агафьи шло тепло. И не подкралась в ту пору к сердцу иная тревога: а доведется ли еще увидеть, обнять ласковую Агафью, доведется ли побаюкать дитя, которого недавно под сердцем почуяла она? О том не думал, иные мысли заполонили его голову.
Дверь землянки с умыслом оставил в ночь открытой – теперь можно протиснуться боком, и она не скрипнет. Вышел на свежий воздух, посмотрел на небо. Быстрые полуночные облака очистили небо, но продолжали еще клубиться на западном небосклоне. Там лишь изредка мелькали в просветах далекие звезды.
«Будто вещий бог неба, моргая, подсматривает за мной, – думал Могута, с беспокойством поднимая взор к яркой луне и звездам. – Дождь бы сгодился в самый раз, псов бы в укрытие загнал». Он стоял уже перед воротами Сигурдова подворья, комкая в руках большой мешок. Забилось сердце. Что принесет ему этот роковой шаг на чужое подворье? Знал: если изловят, будет худо! А и так жить разве лучше? Лучше ли казниться ежечасно, видя вокруг горе людское? Да и от собственного горя одним глотком не избавиться. Сам-то еще держится кое-как, а у Агафьи от голода ноги начали пухнуть. А ей надо кормиться за двоих, за себя и за будущего сына, которому загодя уже найдено славное имя – Крутояр.
– Ради сына, – прошептал Могута, пересилил сомнения и толкнул открытые Бажаном в ночь ворота.
Только шаг сделал Могута – но этим единым шагом нарушил закон: без дозволения ночью вступил в чужое жилище. Еще миг назад он был просто закуп, каких на Руси много, пусть и в неволе, но под защитой закона. Теперь же он – тать, преступивший этот закон, данный людям от бога и князя. Долго не решался, а вот – свершилось. Едва Могута осознал это, как к нему вернулись силы и уверенность в правоте задуманного. Не у голодных пришел корм взять – у Сигурдовых сытых псов. Да взять же не себе – детям, у которых голод высосал последние силы, отнял смех и желание бегать под солнцем по родному подворью.
Из-за темного угла терема показался полусогнутый Бажан. Мягко ступая по траве босыми ногами, он словно подкрался к Могуте.
– Спят все в тереме. Псов я накормил и запер в глухом пристрое. Вот тоже захватил две торбы, – но не сказал, для себя или для Могуты приготовил их. – Третьего дня назад Гордей вывозил зерно на княжье подворье для дружинников из тех двух клетей…
– Где зерно хранится? – поторопил Могута. – Не все же вывез?
– Вон в той клети, в дальнем углу, должно быть. Не открывали ту клеть для вывоза. Волостелин стережет ее пуще глаза.