Щит земли русской
Шрифт:
Могута – а это был он – хотел было назад податься, снова в лес, да покалеченная нога подкосилась от усталости. И еще устыдился своего страха перед навами.
– Крест на себя наложу да богу молитву прочту, так навы меня и не тронут, – успокоил себя Могута. И так и сделал. От молитвы ли, а может, и от далекого луча восходящего солн ца, но посветлело над поляной. И рыскающие тревожные огоньки погасли за полуистлевшим частоколом на невысоком валу странного города.
Когда тени деревьев у восточного края поляны сползли с вершины холма, а яркие лучи солнца высветили двурукий от одного корня тополь над пустым городищем и пригрели брошенные землянки, словно выросшие из отступившего мрака, только тогда
За спиной птицы пересвистывались, радуясь утру и солнцу, а здесь, внутри городища, безмятежно синел сплошной ковер васильков. И на этот лесной рай бесстрастно смотрели пустыми глазницами там и сям разбросанные по голубому ковру черепа, выбеленные дождями и солнцем.
– Повымерли все, должно, – проговорил Могута, склонился к траве, палкой осторожно шевельнул звонкий череп и тут же отпрянул испуганно. – Не вымерли – побиты! – Лоб черепа пересекал глубокий продолговатый след меча. Потом Могута пошарил взглядом по бурьяну внимательнее и увидел ржавое, совсем истлевшее копье, рядом пустой шелом, тоже ржавый.
– Может, и мне какое-то оружие сыщется, – Могута распрямил спину, осмотрел городище с вала. Невелико было селение древних русичей, десятка два землянок, и все по кругу, тыльной стороной к валу, а дверями к общему дворищу, где высился от корня раздвоенный великан тополь – каждый ствол едва ли руками охватить!
У южного края городища Могута приметил землянку с полуоторванной дверью, крыша без дымника, но цела, не обрушилась.
– Знать, добрую матицу положил когда-то русич, возводя себе жилище. Если до вечера поработать, жилье и мне служить станет славно! И никто здесь не сыщет меня, бежавшего от суда, – так говорил Могута, обходя землянку со всех сторон, приминая цветы и бурьян. – Да и праведным ли судом хотел судить меня ненавистник Чудин? Меня ли прозывать разбойником теперь? А может, тех, кто сам поступает как тать? И нутром своим стократ хуже печенегов? – Могута говорил резко, словно все еще стоял перед Чудином и посадником и защищал себя перед людьми Белгорода.
– Простите меня, чуры потухшего очага, – Могута руками и коленями опустился в цветущий перед землянкой клевер, против раскрытой двери, не смея еще ступить через порог. – Чужой я вам, и вы мне чужие, не родной крови мы. Но русич я, и нет мне на земле иного пристанища, как это людьми забытое старое городище. А вам кто другой зажжет огонь в потухшем очаге? Погиб род ваш в сече на стенах, и здесь вот, у самого порога, лежат средь полыни кости того, кто должен был дать вашему роду новое поколение. А может, и дал, да не сберег его… – Могута на миг замер, с силами собираясь, а потом продолжил – Роту даю вам: прибрать кости погибших ваших родичей и требу вам приносить по старому обычаю перед каждой трапезой, как то было до гибели города.
Могута умолк, теперь надолго, склонившись перед чужими чурами головой до самой земли.
Зашелестели мокрые от росы листья – то чуткий тополь уловил западный ветерок и затрепетал. А Могуте почудилось – то чужие чуры, откликаясь на его приветливые слова, просят войти в жилище и принести с собой дух живого тела.
Могута размашисто перекрестился и встал с колен.
– Холод-то какой! Будто в могиле стою, – тихо проговорил он, осматривая от низкого порога свое новое жилище. Матица и вправду оказалась еще крепкой – знать, не протекала крыша в дождь. И стропы целы. Очаг был разрушен ворогом – следы топора еще видны на запекшейся глине. Ну, починить его будет несложно: камни валяются рядом, только и заботы, что глину снова кучей собрать да водой смочить. А родник вроде бы на краю поляны имеется – слышал, в укры тии стоя, как журчал он где-то близко. Могута,
Весело затрещал сухостой, едва лишь гибкие языки огня, съедая сухие листья, потекли по куче хвороста. Очаг вмиг наполнился сизо-голубым дымом, который сначала ударился в верх свода, а потом и в крышу землянки, обволакивая и обогревая покрытые белым налетом плесени матицу и поперечные стропы. Потом дым бесшумно потек через дверной проем во дворище, оттуда через частокол вырвался на поляну, к восточной опушке леса, куда дул ветер.
Могута бережно положил огниво на земляной пол у очага – его посчастливилось найти в куче мусора около порога – и торопливо, прикрывая глаза от дыма, вышел из землянки. Размазав кулаками слезы по широким скулам, он жадно вдохнул цветами настоянный воздух – впервые улыбнулся. Впервые с тех пор, как ночью вырвался из сырого погреба на княжьем подворье, вынеся на себе непрочную дверь и тою же дверью едва не до смерти прибив Сигурдова стражника, который вознамерился было остановить его.
Сделал шаг в сторону, уходя из дымного потока, и вдруг охнул – ткнулся побитым бедром левой ноги о торчавший у двери кол.
– Проклятый печенежина! – ругнулся Могута и, сморщив лицо от боли, погладил ушибленное место. – Памятно мне сие знамение о сече под Василевом. – И горестно улыбнулся, скомкал густую бороду в кулаке. – Мне памятна та сеча, а вот памятна ли та встреча князю Владимиру? И как бы он распорядился мною, жизнью моею, если бы поволок меня доможирич на суд княжий? Узнал бы? Помиловал бы, памятуя прошлое, или не устоял бы перед волею закона? – Могута поднялся от двери повыше, присел на траву покатой крыши своего нового и уже окуренного дымом жилья…
– …Князь Владимир отстал! – этот гортанный крик кузнеца Михайлы услышали ближние белгородцы, бывшие ратниками в малом княжьем отряде. Прижатые к Стугне возле деревянного моста, они с великим трудом сдерживали напор печенежских всадников.
– Круши-и! – взбеленился от ярости Могута и огромным мечом врубился в печенежские ряды, распугивая коней и всадников. Щиты, обтянутые бычьей кожей, разлетались, словно грибы-поганки от злобного пинка ногой. Рубил Могута печенегов, их коней, и его хлестали кривые печенежские сабли, кованный из меди щит тяжело вздрагивал под их ударами.
– Так вас! – Могута увернулся от сверкнувшего перед глазами хвостатого копья, нырнул под щит и неистовым ударом повалил всадника вместе с конем, вырвался за печенежские спины. Один! Даже кузнец Михайло не пробился – его и ратников вновь отжали к мосту. Вот уже и на мосту сеча нещадная кипит.
Брошенное печенегом копье догнало Могуту и ударило в бедро. Охнул Могута и не устоял, повалился боком. Всадник вполуоборот глянул себе за спину, не увидел огромного уруса и, ликуя, поскакал дальше к лесу, где бились еще уцелевшие в немногом числе княжьи дружинники.
Могута выдернул копье из раны, оторвал рукав от платна и одним движением наложил тугую повязку. Приподнялся на правое колено – совсем рядом на князя Владимира насели двое в лохматых шапках. Один тут же унесся прочь, приникнув головой к конской гриве и истекая кровью, зато другой коршуном закружил над поверженным князем, выбирая миг для смертного удара.
– Берегись! – вскрикнул Могута.
Печенег не понял русского слова, но та ярость, которую вложил в крик Могута, заставила печенега на какое-то мгновение замереть. И тут же с неимоверной силой брошенное копье пробило печенега насквозь – даже вскинутый щит не спас всадника! Он выронил занесенное над головой оружие, хватил ртом воздух, захрипел и повалился вниз, повиснув на стременах. Конь поволок мертвеца, но через полусотню шагов вытряхнул из седла совсем и побежал к реке, вслед за печенежским войском.