Щит земли русской
Шрифт:
Янко вслушался в лесные звуки, долетавшие на поляну из чащи. Почудилось, будто среди птичьего переклика различил протяжное и горестное эхо-стон: «О-о-ох!» Так, верно, стонут души непогребенных, сбившись в кучу под застывшим очагом!
Холодом сковало ноги. Потом холод этот подступил к серд цу, мышцы спины скрутил в узел. Захотелось как можно скорее уйти прочь от мертвого неприбранного городища. Янко осторожно попятился и ткнулся пятками в бревно, не замеченное в густой траве.
И в тот же миг опрокинулся навзничь, но не ударился о землю, а полетел в темную бездну, будто в огромную пасть
«Все, конец!» – эта холодная мысль заполнила голову Янка, подобно тому как черная грозовая туча закрывает небо: во круг темно, и нет никакой возможности даже малому лучу солнца пробиться. Слишком много удачи было на пути до Киева и обратно. Сколько раз уходил от гибели, а теперь вот заживо погребен!
Он попал в одну из ловушек исчезнувших обитателей городища, которые они для защиты поселения вырыли вокруг. Ныне мертвые, они поймали живого и теперь ждут его в другом мире… Янко все же отважился посмотреть вверх. Сквозь небольшое отверстие, пробитое при падении, увидел высоко вверху над ямой уже затухающее вечернее небо. И два белогрудых облака над поляной – неторопливо, при слабом ветре, они передвигались к краю этого малого куска синевы. Янко с трудом подтянул под себя ноги, встал, потом начал ощупывать стены.
«Земля сухая, – заметил про себя, – должно, над городищем мертвых давно грозы не было. – То, что в его могиле было сухо, чуть-чуть порадовало. – Стало быть, ночь перебуду, не заколею от холода до утренней зари…»
Но тут же горечь безысходности вновь подкатилась к горлу. Что толку землю щупать, когда глубина ямы в два его роста, а то и боле! Бог, знать, отвернулся от него, и помочь ему некому. Люди здешние умерли, живые далеко и сюда дороги не знают. Пройдет сколь-нито дней, и его душа покинет остыв шее тело, будет ночьми метаться над поляной в образе ночной птицы-филина, криком исходить будет, потому как некому похоронить его по новому закону. А сам себя в землю разве закопаешь?
Ощупав стены, Янко ощупал и себя. Пояс от меча был здесь, но меча на нем не оказалось – обронил, падая. И щит с руки слетел, где-то там, наверху остался. Только нож оказался при нем да котомка за плечами. Но что в той котомке – крохи! И что ему теперь нож? Разве что голодной, слабеющей рукой пронзить собственное сердце, когда желтозубая Смерть заглянет в яму и обнаружит его?
Янко снова опустился на землю, потер раненую ногу и закрыл глаза, хотя и без того плотная, медом пахнущая темнота заполнила яму до краев. Даже звезды, засветившиеся высоко в небе, не разогнали ее. Какое-то время стояла тишина, потом прошуршала крыльями запоздавшая на гнездо какая-то большая птица, а уж потом только ухнул раз, другой, будто пугая лес, филин.
«Вот он, голос мне подает», – подумал Янко, но тут же попытался отогнать от себя навязчивую мысль о ночной птице-душе. Начал думать об отце Михайло, о матери Висте, о братьях и о Ждане.
«Только и успел сказать ей, что, буде выстоим осаду да живы останемся, упрошу отца Михайлу вено дать за нее. Кто скажет им, как и где сгинул их Янко? И кто придет к праху моему бросить горсть земли,
В темноте Янко нащупал нож и поднял его. Потом неторопливо кончиками пальцев потрогал тускло блеснувшее в звездном свете кривое лезвие – остро ли?
Нужда великая
Еще как-то молодцу мне не кручиниться,
Еще как-то молодцу мне не печалиться?
Как вечер-то лег я – не поужинал.
Я утрось-то встал – да не позавтракал,
Пообедати схватился – там и хлеба нет.
Было пополудни четвертого дня, как Янко ушел гонцом в Киев. Вольга сидел на старой колоде во дворе и грел пустое чрево под сонными лучами солнца. Босые ноги в обтрепанных ноговицах широко раскинуты по высохшей от зноя траве, руки бессильно вытянуты до теплой земли.
Дремлет Вольга, согретый солнцем, и гонит прочь голодные мысли о еде: только к ночи покличет мать Виста к столу. Давно уже так берегут белгородцы корм, взятый из княжьих клетей. И то славно, что два раза мать дает малость хлеба и похлебки из сушеной рыбы либо чечевицы, а в иной раз и кусочек конского мяса бывает у них на столе. Мясо то получает отец Михайло за кузнь от воеводы Радка: чинит отец вместе с ратаем Антипом оружие для дружинников. Ратаи же да холопы и вовсе один раз в день трапезничают, да и то на легкую руку, впроголодь. Взяли корм у богатых мужей в долг, а его ведь потом отработать надо будет!
«Досыта в городе едят, верно, только посадник Самсон да его не менее толстая жена, посадница Марфа», – подумал Вольга сквозь неспокойную дрему.
– Вольга, – тихо проговорила над ним мать Виста, и он почувствовал на голове ласковую и чуть шершавую руку ее. – Возьми горшок, сыне. Я похлебку чечевичную сварила с малой долей конины. Снеси в землянку ратая Луки, пусть Рута детишек накормит. Который день из их дымника дыма не видно… Бог ты наш, что есть будем, когда приберем запас муки и гороха да последних коней порежут на корм? Помыслить и то невмоготу становится…
Лицо матери приняло столь скорбное выражение, что защемило у Вольги под сердцем от жалости к ней и к себе тоже. Он шумно втянул ноздрями дразнящий запах вареного мяса, почувствовал вдруг холодную пустоту внутри тощего чрева и заспешил со двора.
Землянка Луки была рядом, за кузницей отца Михайлы, но ближе к валу, а не к торгу. Вольга ни разу еще не был у Луки – в их дворе играли только девочки. Крыша землянки за многие годы поросла пахучей серебристой полынью и оттого стала походить на маленький могильный курган.
Когда Вольга торопливо подошел к землянке, рубленная из толстых досок дверь была еще закрыта и ни звука не доносилось из-за нее. Вольге вдруг показалось, что от земли пахнуло неживым холодом, он плечом надавил на дверь. Медленно, с тягучим скрипом, она отворилась, показывая темное нутро землянки. Вниз вела короткая лестница – толстое бревно с насеченными на нем узкими ступеньками.
День в землянку вошел следом за Вольгой. И еще тоненький столбик света проникал в жилище через дымник, белым пятном растекаясь у очага. Было прохладно – знать, давно уже на этом очаге не готовили пищу.