Седьмой урок
Шрифт:
— Угадала!
— Успокойся! К вечеру мост починят, пойдут автобусы. И ты укатишь со своим Олегом на юг.
— А ты знаешь, что произошло тут в прошлом столетии? Завхоз рассказывал — ледяная гора приползла к волостному управлению…
— Наконец, и ты заинтересовалась историей! Но тогда не было железобетона. Нам повезло, Янка. Нас оградили!..
— Нет, все-таки мы с тобой несчастные!
— Почему несчастные? Я счастлива, Янка. Очень счастлива. По-настоящему.
— Дружите со Степаном?
— Да,
— Рада за тебя. Честно говорю.
— И у тебя все уладится, Янка, поверь. Твой Олег, видимо, приличный человек.
— Да, совершенно приличный. Солидный. Семейный. Вчера узнала: женат, трое детей. Один уже футболист. Левый край. Будем все вместе за советский футбол болеть.
— Женат? И ты… ты его ждешь?
— Да, жду. Он поклялся, что жена плохая, испортила жизнь. А он — хороший.
— Ну, а ты, Янка, ты сама что думаешь? О нем, о себе. Ты сама — хорошая? Подумай, ответь самой себе!
— Думай — думай. Надоело думать. Жить хочу.
— Честное слово, не пойму тебя. Говоришь разумно, рассуждаешь, все видишь, все понимаешь. И вдруг!..
— А с тобой так не бывает? Рассуждаешь разумно, а поступаешь… Разве тебе не желательно хоть капельку своего уюта, радости, комфорта…
— А гордость, совесть, уважение к себе?
— Гордость, уважение, — Янка упала на подушку. — Погляди в зеркало, товарищ Чаплыгина! У тебя от постоянной гордости морщины на мудром челе.
— А у тебя, Янка, беленький, гладенький лоб капризного избалованного ребенка.
— Ну и пусть! Не каждому приятно стать старушкой в двадцать лет.
— Я пришла к тебе как подруга. Как друг. Но теперь прямо скажу: я бы не могла жить, как ты. Себя не уважала б. А ведь это страшно — потерять уважение к себе… — Татьяна встала с дивана, безотчетным движением отряхнула рукой платье. — Ты действительно больна. Очень больна, Янка. Только это не лучевая. Совсем другая болезнь — без единого лучика.
— Ну и ладно. Не о чем толковать, — Янка откинула одеяло, вскочила с постели. — Уходи. Уходи говорю. Нечего здесь, понимаешь… Ты праведная, каменная, гранитная. А я телесная. Выматывайся!
Богдан Протасович не успел войти в свою комнату — голос Шеврова:
— Разрешите?
— Пожалуйста, Шевров. Но, должен признаться, неважно себя чувствую.
— Не задержу. Я кратко, Богдан Протасович. Обстоятельства чрезвычайные. Прежде всего о лаборантке Севрюгиной.
— Как ее состояние?
— Не знаю. Еще не сообщили.
— Надежда Сергеевна наблюдает за ней?
— Не пустила.
— Простите, как вы сказали?
— Говорю: Севрюгина ее не пустила. Заперлась и никого не пускает. Требует самолет и клинику. «Не желаю, заявляет, подо льдом плавать».
— Чаплыгина была у нее?
— Насчет Чаплыгиной не знаю. То есть, слышал обрывок разговора, но не решаюсь повторить.
В дверь постучали. Осторожно, согнутым пальчиком. И вслед затем Татьяна Чаплыгина переступила порог.
— Что-нибудь случилось? — забеспокоился Богдан Протасович.
— Ничего особенного, кроме того, что она прогнала меня.
— Она — это Севрюгина?
— Богдан Протасович, голубчик, избавьте меня от этого поручения. Не могу! Она сумасшедшая. Она мне на нервы действует.
— Хорошо, хорошо. Я сам к ней загляну.
Чаплыгина не уходила.
— Богдан Протасович, я должна сказать вам…
— Хорошо — хорошо, немного позже. Извините, у меня товарищ Шевров.
Чаплыгина только теперь приметила Серафима Серафимовича, смутилась, отступила к двери.
— Да-да, я потом…
Богдан Протасович вернулся к Шеврову.
— К вашим услугам.
— Ну вот, пожалуйста, сами слышали, Богдан Протасович. Чаплыгина совершенно правильно охарактеризовала.
— А ваше мнение?
— Севрюгина способна на все, что угодно. Считаю, Богдан Протасович, ее нужно транспортировать.
— Это как же — транспортировать?
— Как угодно. На лодке, на самолете, на вертолете. Чем скорее, тем лучше. На все четыре стороны. Согласно мудрой народной пословице: «не нашу овцу…»
— Девушка больна, в неуравновешенном состоянии…
— Какое там особое состояние! Переутомилась на танцплощадке. Перетанцевала. Вы что думаете, твист — легкое дело? — Серафим Серафимович как-то странно повел плечами.
— Не могу судить. Из всех Твистов я знаю только Оливера.
— Оливера? О таком не слыхал.
Богдан Протасович не помнил, как расстались с Шевровым. Помнил только — распахнул дверь на балкон — хотелось глотнуть свежего воздуха.
Солнце сквозь тучи. Почему-то обрадовало, что солнце еще не зашло.
На лестнице встретил Кириллову.
— Проведали Севрюгину, Надежда Сергеевна? Что с ее глазами?
— Ничего. Бездумные глаза пустой девушки.
— А мне глаза казались хорошими. Неужто ошибся? Обидно ошибаться в людях. С каждым годом все обиднее.
Богдан Протасович прислушивался к нарастающим порывам ветра:
«Все еще зависим от стихии. Глупейшее устройство души. Всегда чувствую себя ответственным за все вокруг. Даже за пятна на солнце…»
Снова стал думать о случае со стюардессой: актин оказался неэффективным.
В перерыве между обедом и ужином повариха вышла на крылечко перевести дух. Подоспела кастелянша с ворохом постельного белья и новостей: где размыло, кого затопило, чью полуторатонку перевернуло. Судачили-судачили, пока друг на дружку страх нагнали. Глаза поварихи забегали по сторонам, отыскивая точку опоры, остановились на Чаплыгиной.