Седьмой урок
Шрифт:
— Ну, как здесь, товарищ Шевров, — обратился вдруг к нему Лебедев, — слышно землю?
И перевел взгляд на праздничные огни детского дома:
— Вот что меня тревожит!..
— Выбор площадки консультировал инженер Петров, — живо откликнулся Вага.
— У Богдана Протасовича совершенно особый метод проверки прочности, — буркнул Шевров, — по методу личной дружбы.
И мигом спохватился:
— Что же мы тут стоим! Прошу! — и распахнул дверь рукой хозяина. — Прошу, товарищи, —
Но прибывшие были заняты деловым разговором, и вопрос Серафима Серафимовича остался без ответа. Следуя за гостями, Шевров продолжал о чем-то расспрашивать. Богдан Протасович все время слышал его голос, воркующий на одной ноте. Однообразные, безликие слова складывались рядочками, как строчки отчета. Говорилось, в сущности, о нем, о Богдане Протасовиче Ваге, о его труде, о его мыслях, о самом близком, дорогом для него, добытом невероятным трудом, ценою всей жизни. Но говорилось так, словно никакого отношения к нему — Богдану Протасовичу Ваге — не имело. Что-то решалось, зачислялось, приходовалось.
Шевров обогнал Вагу, обскакал на ступенечках, рассказывал об успехе Главной лаборатории. Говорил умно, дельно, толково. «…Понаторел в разговорах с начальством. Семенит, вихляет полами пиджака — солидный по жилой человек, в активе числится. Так и рвется вперед, следком за начальством, взбирается вверх по ступенечкам. И Вага, подчиняясь врожденной простонародной порядочности, уступает дорогу. Кому? Зачем? Во имя чего?
…Потому что мы интеллигентски щепетильны, преступно щепетильны и нежны с хамами.
Как та барышня из ходячей истории: ради бога, простите великодушно, вы изволили наступить мне на ногу.
И даже сейчас все это мысли для себя, всего лишь чистенький интеллигентный платочек в боковом кармане».
Ступенька за ступенькой Вага отставал, а Серафим Серафимович держался со всеми купно, шаг в шаг. Ему оторваться немыслимо, без других он ничто. Даже не нуль, ибо и нуль имеет некоторое графическое выражение.
С каждой ступенькой Богдану Протасовичу становилось все трудней.
Вдруг он пошатнулся, потерял опору, навалился на перила. Едва успели поддержать его. И хотя перед глазами Богдана Протасовича все закружилось, он упрямо повторял:
— Ничего, ничего…
Совсем близко лицо Надежды Сергеевны.
— Богдан Протасович, у вас приступ. И ничего не сказали! Что вы за человек…
— Не так строго, Надежда Сергеевна, — попытался смягчить Лебедев, — не так строго.
— Легко вам говорить, товарищ Лебедев: приехали — уехали. А нам с этим человеком…
— Я сказал — здоров, отдышался, — перебил Вага.
— А я прошу — извольте
Несмотря на протесты Богдана Протасовича, они проводили Вагу до дверей его комнаты. Здесь он поблагодарил, церемонно раскланялся и прикрыл за собой дверь.
Лебедев тихо сказал Кирилловой:
— Немедленно вызовите врача. В этом районе отличный знающий врач.
— Вызвать врача? Против воли Богдана Протасовича? — Кириллова снисходительно глянула на Лебедева. — У вас превратное представление о нашем Богдане Протасовиче.
Впрочем, несколько погодя прибавила раздумчиво:
— Есть одна надежда. Попытаемся…
В дверь постучали. Голос Прудникова:
— Богдан Протасович, может, наведаемся на плотину? Река там закипела…
— Извини, брат, нездоров.
— Может, в поселок заскочим? Тут недалеко, по ту сторону холма. Там старик один проживает. Мировой старик. Поговорить любопытно.
Ни слова в ответ.
— Правильный лекарь. Знает дело.
Никакого ответа.
— Он тоже, как вы, из фельдшеров!
Но даже этот довод не возымел действия.
— Тогда разрешите, я сам на плотину смотаюсь, малость машину прокачу. Чтоб не застоялась.
Прудников прокатил малость свой «ЗИЛ» по кругу, словно коня на корде. После второго круга вырвался на трассу, погнал машину в гору, в поселок — за доктором.
На обратном пути, когда Виктор осторожно катил с горочки старого врача, кто-то окликнул с дороги:
— Эй, шофер, далеко тут до палаточного лагеря?
Прудников притормозил, выглянул из машины — на дороге крепко сбитый чернявый парнишка в армейской гимнастерке и модных брючках-дудочках.
— Лагерь рядом, землячок.
Землячок оглядывался по сторонам:
— Этот, что ли, на холме?
Над холмом едва различимые, размытые очертания и светящиеся квадраты — окна горели ярко, празднично. А над ними в черноте надвигающейся ночи перекинулась гирлянда разноцветных огней. Доносилась песня, хор детских голосов.
— Нет, парень. Это детский дом, — Прудников прислушался к далекой песне, — а наш лагерь под холмом, на нижней площадке.
— Это лагерь, по-твоему? — глянул парень в указанную сторону. — Да это высотный домина. Небоскреб.
— А ты что хотел, товарищ дорогой, чтобы люди и зимой в палатках жили? У нас тут зимняя база. На лыжах катаемся.
— По-разному люди живут, — парень придвинулся поближе к машине, — мне говорили, тут старики крепкие. Зимой в речке купаются. Один академик, говорят, на льду загорает…