Седьмой урок
Шрифт:
Степан поглядывал на меня снисходительно. Он всегда смотрит так, чуточку сверху вниз — рад, что ростом вышел. А я маленькая, незаметная. Недавно мимоходом глянула на себя в зеркало: серенькая, невзрачная, с голубыми непонятными глазами. От стеклышек холодок. Неужели я такая! Вышколенный, заправский лабораторный товарищ.
Снисходительный взгляд Степана раздражает, — гордится своими сибирскими корнями, исконным таежным родом. А мы тоже не последние; сторонка у нас привольная, степная — по одну сторону казахстанская равнина, по другую уральское предгорье. Когда
И все кругом — шабры, добрые друзья. Хоть за сто километров — все равно рядом, соседи. Никакие перегоны не в счет, словно двор ко двору, окно в окно, вся жизнь на ладони.
Вышел на крыльцо, глянул через степь — за сотню километров дружка видно.
Вот так живем!
Я выдержала взгляд Степана, повернулась и побежала к ребятам. Степан кинулся за мной, ступенька за ступенькой, вот уже неделю преследует, как во французской песенке: «Жду ответа!».
Сперва думала — блажь весенняя накатила.
Но у Степана все строго, крепко, навеки.
— Жить нам с тобой вместе, Татьяна. Так надежней. В общем, мы друг другу подходим.
Жених нашелся!
Решил.
Пьер Кюри.
Пять курсов прожили мирно, спокойно, никаких неприятностей, как хорошие товарищи. И вдруг — пожалуйста. Неотложная любовь.
Янка и Арник в шестом классе записками обменивались, все тетрадки пронзенными сердцами размалевали, на каждом углу клялись. А Степке Федотову высшее образование потребовалось, чтобы выяснить свои чувства и намерения.
— Степа, прости, друг, ничего сейчас ответить не могу. Понимаешь — ни да, ни нет.
— Ты рассуждаешь, как старая дева!
— Да, старая. Двадцать четыре года! На твоих глазах состарилась.
— Ну, ладно.
Он милостиво определил мне срок до выходного. Я не рассердилась. Он смешной, несуразный, пожалуй, грубоватый, но в грубости его нет ничего обидного. Может, потому, что хорошо знаю, понимаю его, может, потому, что сейчас это самый близкий, самый дружественный мне человек. И ответить ему могу только искренне, твердо, чистосердечно.
Хорошо, пусть до выходного. Пусть еще хоть один мой, личный, независимый денечек!
…Призналась Степану, что боюсь весенних бурь. Рассказала откровенно, как другу:
— Собственно, это не страх, это непонятное, неопределенное чувство. Понимаешь? Необыкновенное…
— Напротив — самое обыкновенное. Ты самая обыкновенная трусишка. Вот и все.
— Ты становишься самоуверенным, Степан!
— Ну что ж, я мужчина, мужик! Великое, высокое звание. Одного корня: муж, могу, всемогущий.
— Любопытно у вас, мужиков, получается. По-вашему, полюбить, значит, получить
Хлопнула дверью и ушла.
Пусть почувствует, суженый!
Вечером писала стихи. Для себя, в записную книжечку. Еще со школьной скамьи мечтала написать поэму, роман в стихах о великой любви и страсти, но всю жизнь строчила маленькие стишата, четыре строчки на полях конспектов.
Недели две назад произошел трагический случай — с транзитного самолета, возвращавшегося из-за рубежа, сняли в тяжелом состоянии нашу стюардессу. Первая форма актина оказалась неэффективной. А нынешняя, новейшая, не прошла еще должных испытаний, не проверена на человеке.
У нас возникли долгие, принципиальные дискуссии…
А я видела перед собой молодую, чудесную девушку, которой жить бы еще и жить…
…Почему я так поступила? Для людей? Да, несомненно, это главное в нашей работе, мы привыкли так мыслить и жить со времени пионерского галстука. Но было еще нечто, какая-то ниточка, едва уловимый толчок… И теперь это нечто мне самой мешает определить: поступок или проступок?
Во всяком случае, Кириллова никогда не простит нарушения священных законов нашей лаборатории.
Богдан Протасович вернулся сегодня утром, прямо с самолета — к нам. Утомлен и чем-то расстроен — мне знакомо это состояние недовольства собой.
А в газетах все еще мелькают лестные отзывы.
И по-прежнему друзья верят в него, прощая неудачи.
Одного только не простим — растерянности и охлаждения.
Друзья…
Кто рядом с ним?
Кириллова?
Надежда Сергеевна — разумная, доброжелательная женщина.
Но уже слишком хозяйственна, уж слишком старается все уравновесить, уладить, сгладить, как подобает в добропорядочном доме.
Кириллова любит его. Степенно, солидно, а не так, как мы, девчонки, — влюблялись, очертя голову, фантастически, с бессонницей, с телефонными звонками, записочками. У нее все житейски крепко, определенно: заботы о преуспевании и престиже; тревоги по поводу простуд и спазма сосудов; нитроглицерин, грелочки и прочее, составляющее счастье и краеугольный камень святого научного семейства. Да, она предвидит уже это семейство, стремится к нему, нетерпеливо подсчитывает листки в календаре.
Я по-женски угадываю ее чувство. Она досадует на меня за это, неприязненно поглядывает, однако печется обо мне, воспитывает — готовит кадры, ваговскую когорту. Я нужна ей, Ваге, лаборатории.
Меня ценят.
А я расту.
Это произошло в среду, во второй половине дня.
Перед тем мы поспорили со Степаном.
— Актин значительно эффективнее, чем полагает сам Вага, — утверждала я.
— Поверь, и мы обожаем Богдана Протасовича. Однако препараты проверяют практикой, а не лирическими отступлениями.
Степан утратил присущую ему сдержанность, в конце концов чуть было не поссорились. Разговор оборвался, Степан привел какой-то довод, а я не нашла, что ответить.