Седьмой урок
Шрифт:
Шевров любил этот час возвращения, когда все заботы и всяческая суета оставались за порогом дома, когда можно было отвлечься от служебных дрязг и треволнений. Не то чтоб он тяготился работой, у него сохранился еще вкус к делу, желание вершить и направлять, однако нервы уже поистрепались и неизбежно наступало мгновенье, когда необходимо было отрешиться от всего, выключиться, отлежаться в тишине и тепле.
В прихожей, прикрытая чистым платочком — в ряду прочих вещей, отложенных для хранения на зиму, — висела школьная форменная фуражка с маленькими серебристыми веточками на околышке. Примерная
В комнате на ученическом столике аккуратно сложенные горочкой учебники, все тщательно убрано, всему свое место и вокруг образцовый порядок. Только крышка пианино осталась открытой, и на откинутом пюпитре нотная тетрадь «Юный пианист» — как будто в ожидании…
Девочка — маков цветик — кружила по комнате:
— Павлик скоро вернется! А наш Павлик скоро вернется!
Серафим Серафимович не прикоснулся к обеду, забился в свою комнату, приказал не мешать, спросил лишь жену:
— Ну, как там Павлик?
— Все хорошо… Только что Вера звонила…
Дочь Шевровых уехала с мальчонкой по вызову мужа — он работал на зарубежном строительстве.
Серафим Серафимович раскрыл окно, счистил легонько, чтобы не повредить краску, клочок оставшейся зимней обклейки, проверил, хорошо ли политы цветы, особенно нежная олеандра, присел к столу. Долго шелестел бумагой, отбирая листы побелей, поплотней, посолидней. Попробовал золотое перышко, почистил, вновь попробовал и пустил гулять по белоснежному полю:
«…Считаю своим долгом и обязанностью поставить в известность и поднять вопрос…»
Задумался, впрочем, не долго — все уже было взвешено и отмерено:
«…Профессору Ваге, Богдану Протасовичу, были созданы все условия, но несмотря на это… Во главе лаборатории стоит маловер… Он не только не прячет своих сомнительных взглядов, но бравирует ими и открыто проповедует и навязывает пришедшим в институт свежим силам и пополнению.
Возникает закономерный вопрос: может ли подобный человек стоять во главе научного начинания, призванного…»
Серафим Серафимович перечитал написанное, разорвал листок и принялся строчить вновь, добиваясь наибольшей точности и ясности, а главное — накопления убедительных, с его точки зрения, фактов.
В передней раздался звонок. Шеврова не пожелала выйти, Серафим Серафимович открыл дверь. Весенний ветер рванулся в квартиру, подхватил со стола белоснежные шелковистые листы.
— Раззвонились тут не вовремя! — прикрикнул Шевров на Пименовну, вернулся в комнату и, увидя опустошения, произведенные весенним ветром, кинулся на улицу ловить листок. Шарил под окнами… Кто-то из первого этажа окликнул его: «Что вы там ползаете?» — Серафим Серафимович заглядывал в ниши подвала, в мусорные урны… С пустыми руками поднимался по лестнице — у людей не станешь расспрашивать!
— Ничего, — утешал себя Серафим Серафимович, — письмо ведь без подписи.
…Первое, что различил Богдан Протасович — голоса детворы за окном. Он все еще полулежал в кресле-качалке. Нить времени оборвалась: вечер, ночь, утро?
Во дворе тоненькая девочка в красной шапочке:
— Все ко мне! Все за мной!
Мальчишки в треуголках, с саблями на боку играли в гусаров. Самый старший, самый грозный стучал кулаком в дверь:
—
Вага с трудом преодолевает оцепененье, включает настольную лампу. В комнате безукоризненный порядок. Паркет сверкает. Металл начищен.
Только теперь заметил этот заботливый порядок вещей. Вспомнилась книжка, прочитанная в юности, — о невидимых руках, оберегающих человека.
На столе аккуратно оторванный листок:
«Богдан Протасович!
Уже седьмой час. Бегу к товарищ Кирилловой, просила убрать квартиру. Белье Ваше постирано. Списочек под чернильницей. Холодильник включила. В нем все свежее. Кефир и сливки на завтра не оставляйте. Обед доставят из домовой кухни, когда позвоните. Счетик тоже под чернильницей. Остаток после расходов: 43 р. 14 к. Побежала к товарищ Кирилловой.
Побежала к товарищ Кирилловой! Несмотря на годы, Пименовна все еще проворно бегает.
Вага принял ванну, Укутался в халат, вернулся в комнату. К свежим продуктам, заготовленным Пименовной, не прикоснулся. Разболелась голова, да и не любил сам доставать из холодильника всякие скляночки. Бывали дни, когда стекло утомляло его еще в лаборатории, а дома, на обеденном столе, хотелось видеть все уже в готовом виде, на тарелках, горячим, аппетитным, без препарирования.
Незаметно, не надеясь на приход сна, Вага задремал. Когда он проснулся, стол был накрыт, часы пробили полночь. Пименовна журила и причитала, как нянюшка. Вага смотрел на ее сердитое лицо и чувствовал себя провинившимся мальчишкой. Она снова объясняла, как важно вовремя принять горячую пищу. Стучала тарелками, сменяя посуду, говорила так строго и проникновенно, как будто речь шла о чем-то более значительном, чем тарелка супу, обвиняла в неустроенности жизни:
— Ночью обедаем. На рассвете ужинаем. Слушая ее, Богдан Протасович думал:
«Добрая, даже когда сердится. Сердится от доброты».
Она напоминала ему мать Леси — шумливую, неспокойную, болезненную от постоянных невзгод. Вспыхнет, как спичка, а глаза ласковые, жалеющие всех. Новые пуговицы на старом жакете Пименовны — она питала страсть к новым пуговицам — и перевязанный палец. Вот будет возиться с пальцем, парить, прикладывать «доктор», а к доктору не пойдет. И он к доктору не пойдет, хотя чувствует недомогание — голова отяжелела, горечь во рту. Он хорошо знает этот симптом: пересохшая слизистая, такая жесткая, черствая, как подогретый лист бумаги. Студентам, бывало, разъяснял — классический грипп начинается не насморком, а жесткой слизистой. А теперь, наверно, у него истинный вирусный, а вот он тянет, старается уйти от врача, значит, и в нем крепко засел своенравный неотесанный мужичишко.
— А ты нездоров. У тебя грипп! — категорически установила диагноз Пименовна. В письмах и записках писала она «Вы» с большой буквы — так научила ее супруга Шеврова, интеллигентная, знающая толк в обращении женщина. Пименовна всегда внимательно относилась к наставлениям хозяек, видимо, следуя древнему правилу: в чужой приход со своим уставом не суйся. Ее семья и очаг давно разрушились, лепилась к чужому теплу, ходила по домам, помогала людям — не самая приятная работа! Нечто вроде бюро добрых услуг. При случае писала хозяевам записки, дабы подчеркнуть свою грамотность, обращалась на «Вы», а в глаза говорила: «ты».