Седьмой урок
Шрифт:
Завидя машину, ребята на миг оторвались от работы.
Вага рассматривал укрытые соломой стволы:
— Вы что, пальмы разводите?
— Пальмы не пальмы, а яблочко будет, — женщина в светлом платье едва заметно улыбнулась, смутилась, но не сводила глаз с человека, которого никогда не видела ранее, которого только угадывала — знала, что по соседству дом отдыха ученых. Вага смотрел на сплетение молодых ветвей, и сквозь трепетные ветви возникла вдруг дымка яблоневого цвета, яблоневые сады Полтавщины.
— Не рано ли освобождаете от укрытия?
— Нельзя
— Неужто станут плодоносить в этих краях?
— Не знаем еще. Никто в округе не знает. Первый раз сорт выводим.
Девочка-былиночка выступила вперед и строго сказала:
— У нас примутся!
Женщина ласково глянула на нее.
Богдана Протасовича поразила едва заметная суровая ласковость, он подумал почему-то: негромкая. От чистого сердца, а не про людской глаз.
— Подшефные. Детдомовские, — пояснила женщина, — над самой рекой, неподалеку от вашего лагеря, живут.
Девочка все время приглядывалась к незнакомому, хотела, видно, заговорить, но не решалась. Наконец, осмелев, приблизилась к Богдану Протасовичу:
— Пожалуйста, посадите деревце вместе с нами. Мы вас очень просим!
— Уважьте! — подхватила женщина в светлом платье. — У них сегодня большой праздник.
Девочка взяла из захоронки саженец, пошла впереди, подняв его, как знамя. Ветви играли над ее головой: тонкий ствол, налитый соками, чуть сгибался, корни цепко удерживали влажную землю.
Девочка остановилась на берегу, над излучиной притока, чтобы новый цвет открылся всей долине.
Под острой лопатой обнажилась пронизанная теплынью, пахнущая весной земля. Укрывая корни, притаптывая лунку, Богдан Протасович жадно вдыхал забытый запах земли, ее тепло и снова — как будто не было времени и пространства — привиделось родное село.
Женщина в светлом платье помогала ему, глаза их встретились — она как бы пыталась разгадать, постичь этого человека. От внезапного смятения глаза ее стали глубже, красивее.
Что-то было знакомое в них, близкое — вот когда в далекой стороне услышишь русскую речь, такое же чувство.
Вага старался говорить проще, доступнее, приноровиться к ее разговору — укоренившаяся привычка заправского лектора. Она сразу уловила снисходительность, потупилась, умолкла. Потом извинилась и отошла к своим деревцам.
Девочка-былиночка следовала за ней, то и дело оглядываясь на Вагу. Ее привлекало слово «ученый» и пугал важный вид солидного человека.
В машине Вага продолжал думать о неожиданной встрече — поразило, должно быть, сходство душевного лада. Или, может, напомнила Лесю — не очертаниями лица, не цветом глаз, а ласковым прикосновением к ветвям, любовью к жизни.
В шоферском зеркальце все еще маячили аккуратные ряды посадки.
Вага отвернулся — он знал за собой досадную привычку приписывать другим свои мысли и чувства.
Прудников остановил машину, не доезжая до плотины, и первым выбрался на дорогу, проверяя грунт:
— Можно выгружаться, тут кругом песочек до самой реки.
Светлые облака повисли над долиной. Сосны и ели на пригорках чутко стерегли покой. Березы
Прудников следовал за профессором, разминая ноги после долгого сидения в машине, двигался вразвалочку, как моряк на суше.
Простор. Небывалая теплынь. Тишина.
Прудников смотрел на край неба. Среди неподвижных облаков появилось одно перистое, седое. Поднялось невысоко над горизонтом и поплыло под нежными застывшими хлопьями. Потянуло холодком — он осязаемо пробивался колючими струйками в устоявшейся теплыни.
— Задует буран, будут яблоки, — проворчал Прудников.
Вага посмотрел на гребень холмов, где за поворотом остался молодой яблоневый сад. Круто повернулся и зашагал к машине: тишина и простор не успокоили его, а только еще более усилили чувство тревоги и смятенья.
Подождав, пока Вага утвердится рядом, почуяв его плечо, Прудников включил мотор, наклонился вперед, погнал машину. Стрелка спидометра дрогнула, заколыхалась, будто отмечая сейсмические сдвиги, рванулась за отметку «100».
Дорога завертелась в перелесках и топях, еще недавно слыла дорога эта нелегкой, особенно в непогоду, осеннюю распутицу или разливы.
Только в прошлом году открыли новую трассу с красивыми павильонами-ожидалками. И никто уже не вспоминал о том, как месили грязь, летали на кукурузнике: десять минут в воздухе, чтобы потом три часа брести по брюхо в воде.
Прудников, не отрывая глаз от дороги, спросил:
— О чем задумались, Богдан Протасович?
— Да, так, давнее вспомнилось…
— Тогда не смею мешать.
Однако деликатности Прудникова хватило лишь до первого поворота:
— Богдан Протасович, обратиться к вам хочу. Вчера вы спросили меня насчет филиала. А я отвечал: «Часы. Товарищ Шевров крепко держит». А ведь я это напрасно сказал. Из трусости. Чтобы, значит, не портить себе жизнь. Чтобы тихо и гладко. Вернуться домой спокойненько. А если б по чести ответить, по-человечески, а не для собственного спокойствия? Что должен был открыто заявить?
Вага молчал.
— Чудно у нас получается, — продолжал Прудников, так и не дождавшись ответа, — страшную войну воевали, против чумы устояли. Насмерть шли — ничего, не убоялись. А правду друг другу в глаза боимся сказать. Робеем. И культа вроде уже нету, а сами себе всякие разные культики строим. Каждый на свой манер. Культурные, черти, стали. Не желаем прямо жить, а все с вывертом.
— Если так культуру понимать… — буркнул Вага.
— Значит, я неправильно понимаю? Согласен. Ну, а вы, Богдан Протасович, извиняюсь, вы что мне ответили? Я сказал: «Шевров дело знает». А вы мне: «Да, это правильно». А что правильного? Разве вы так думаете? Не можете так думать! Как по-настоящему Шевров должен жить? В лепешку для нашей науки разбейся, чтоб все цвело и процветало. А если палки в колеса ставить, что ж тут правильного? Да вы сами, Богдан Протасович, знаете, а говорите: правильно. Вот вам и культура. Микробов на агаре посеять — тоже культурой называется!