Седьмой урок
Шрифт:
Мы все еще воюем с Надеждой Сергеевной, спорим по общефилософским и практическим вопросам, однако законы лабораторного труда захватывают нас, определяя главное. Надежда Сергеевна стремится подчинить нас этому главному, зная, что прочее неизменно образуется.
Крутой вираж на развилке, автобус накренился, ветки кустарника захлестали по стеклам; шофер выруливал резко, рывком, наваливаясь всем телом.
И снова устойчивыми сходящимися линиями асфальтовая дорога, утыканная чистенькими, отточенными столбиками — приземлились
За окном хорошенькое, юное, почти детское личико; радостно полыхнул капроновый цветастый платочек — шальной шофер узрел-таки свою девчонку!
Скрежеща тормозами, придержал автобус, выскочил на асфальт, тиская маленькую, пухлую руку. Битый час толковал с девчонкой о разных пустяках, одновременно проверяя мотор автобуса и проклиная зажигание.
Мы ждали.
А что делать?
Хорошо, что живы остались.
— Пока! Встречай на развилке! — крикнул шофер на прощанье.
Мне представилось почему-то это «на развилке» с детской конкретностью — высокая, ветвистая развилка, а на вершине ее цветастый платочек крылышками райской птички. Далеко от земли, зыбко, но куда денешься — любовь!
Дорога пошла ровная, накатанная; машина бежала умиротворенно, преисполненная радостной, весенней благости.
Я закрыла глаза и погрузилась в небытие.
Сколько времени прошло — не знаю. Сладкая, сиреневая дурнота и расплывшийся цветастый платочек крылышками райской птицы.
Вдруг кто-то рядом, совсем близко, позвал Степана.
Потом поняла — это я сама звала Степана.
Вокруг меня суетились:
— Девушке дурно. Обморок…
— Это Чаплыгина из лаборатории Надежды Сергеевны.
— Остановите автобус. Шофер!..
— Крикните шоферу. Пусть сейчас же, немедленно остановит машину…
— Девчонки, расстегните ей платье. Ну, конечно, — запеленалась в свой пыльник. Задохнуться можно!
— Откройте окна. Шофер, почему окна не открываются?
— Любезничает со всякими встречными. А тут люди умирают!
— Останови машину, говорят, дуб!
— Слышишь, останови автобус!
Но я пришла уже в себя:
— Не надо, ребята, все хорошо…
Различаю лица людей. Исчезла ночная болезненная настороженность, знобящий холодок вещей. За окном птичий вскрик, ликующая белизна березок и тени облаков на озими. В машине шумно и пестро. Хорошо, что девушки наряжены ярко, хороши вешние краски платьев, каждая цветет по-своему. Придирчиво разглядываю линии и силуэты, каждую деталь, до малейшей складочки: тут не так, тут бы слегка отпустить…
Кто-то запевает песню, я подхватываю и слышу свой голос — сперва чуть дрогнул, а потом ничего, окреп, слился со всеми, и наша песня полетела над долиной. Здорова. Живу. Ты победил, учитель!
Влюбленный шофер вытряхнул нас на околице:
— Дальше дороги нету. Ремонт!
И помчался на развилку к своей ненаглядной.
Идем гурьбой, перекликаемся, спорим, галдим. Впереди распахнутые ворота летнего лагеря. Легко дышится, спокойно… Нет, не спокойно.
Актин превозмог, но все же это не опыт, не исследование — частный случай. Как в детстве, рука
Над воротами лагеря кумачовое полотнище:
Это уж Янка Севрюгина позаботилась — встречает коллектив. В главном корпусе гудит пылесос, гремит радиола, Янка хозяйничает.
В небе на косых крыльях скользит ястреб, просматривая каждый квадрат земли. Вольготно раскинувшиеся перелески сменились геометрическими линиями парка. Отмеренные, подстриженные, словно тушью прочерченные ветви напоминают график… «Двугорбая температурная кривая чрезвычайно характерна для данной вирусной инфекции…» Что означает снижение температуры — локализацию или всего лишь интервал между горбами графика?
Поживем — увидим.
Еще немножечко времени.
Всего сорок восемь часов.
Серафиму Серафимовичу не спалось, навязчивые мысли лезли в голову, среди ночи вскочил и долго не мог сомкнуть глаз. Утро пришло дурманное, с тяжестью в затылке, ломотой в пояснице.
Первое, что вспомнилось, — письмо, подхваченное ветром.
Даже в окно выглянул: может, белеет где страничка?
Серафим Серафимович успокаивал себя: напрасно, мол, всполошился; дело правое, расхлябанность надлежит изгонять, маловеров к порядку призывать — на том стоим!
Однако, если дело правое, почему людям в глаза не смотрит? Почему неспокойно на душе?
Заведенный порядок дня был нарушен. Серафим Серафимович не мог войти в привычную колею. Все расчетики и заметочки на листках календаря спутались, все пошло вне планов и расписаний. К девяти утра собрался в Междуреченск, хотя до того не предполагал встречать весну и собирать подснежники.
Но теперь его потянуло к людям. Более всего опасался он остаться наедине с самим собой — Шевров не переносил одиночества. Манило к товарищам по работе…
Отказавшись от утренней зарядки — тяготили размеренные, ритмичные движения — Серафим Серафимович вышел во двор проверить на свежую голову, не виднеется ли где пропавшее письмо. Как всегда в этот час, Прудников возился у гаража, мыл и обхаживал машину. Шеврову показалось, будто шофер неуважительно ухмыляется.
«Небось, подобрал письмо, подлец!»
Серафим Серафимович отошел в сторонку, но потом вернулся, преодолев непростительную слабость:
— Ну?
Шевров в упор уставился на шофера, почувствовал себя неловко от этого нелепого, неуместного «ну».
— Ага-а, — неопределенно отозвался Прудников.
— Моешь? Драишь?
— Драю, — так же неопределенно откликнулся шофер, не отрываясь от работы.
«Нет, не поднимал», — решил почему-то Серафим Серафимович и двинулся дальше, посматривая по сторонам.
У соседнего крыльца дети играли в классы, прыгали на одной ноге, строго следя, чтобы не наступить на черту, чтобы все — по-честному.
«Пожалуй, подобрали, шельмецы, — приглядывался к ребятишкам Серафим Серафимович, — а скорее всего девчонки. Вечно суют нос в чужие дела».