Секретный фронт
Шрифт:
Медсестра ушла. А вскоре в квартире Бахтиных появилась тихая, молчаливая молодая женщина с васильковыми очами, такими грустными и даже напуганными, что смотреть в них иногда становилось невмоготу отзывчивой и беспечальной Веронике Николаевне. С этим приходилось мириться - зато в домике все засверкало, а муж охотно выгадывал время для обеда, искусно приготовленного Ганной.
– Не знаю, как и отблагодарить Марию Ивановну, - говорила Вероника Николаевна.
Все складывалось хорошо. Дом у Вероники Николаевны наладился, она уже подумывала
И вот, казалось, все так удачно сложившееся неожиданно пошло вкривь и вкось.
Ганна впустила прибывшего к ней Ухналя не как своего ухажера, а как связника, знавшего секретное слово. Впустила и насмерть перепугалась.
– Уйди!
– умоляла она.
– Не могу, пока не выполню задачу.
– Не хочу знать твоих задач!
– Ганна обеими руками закрыла себе уши.
– Не хочу! Не хочу!
Ухналь невозмутимо наблюдал за ней. Разлука распаляла его, в голову стучалась наглая мысль: "Крути ей руки, Ухналь, на перину, была не была". Но второй человек, осторожный, расчетливый исполнитель, требовал другое: "Пока не трожь". Подметное письмо, спрятанное за пазухой, жгло волосатую грудь.
– Мои задачи - твои задачи... Канарейка.
Вздрогнула молодица, услышав свою кличку, побледнела.
– Що треба?
– спросила она, не открывая лица.
Ухналь повел белесой бровью, проверил, как висит чубчик над пустой глазницей, и левой рукой полез за ворот холстяной рубахи, вынул теплый клок бумаги.
Ганна бессильно опустила руки, опасливо наблюдала. Вопросы задавать она не имела права, раз названо ее псевдо, и перед ней сидел не просто парубок, а представитель загадочного и страшного "провода".
– Оцю гамагу треба подкинуть твоему хозяину.
– Що в ней?
– не удержалась Ганна.
– Ни я не знаю, ни ты знать не должна, Канарейка.
Услышав вновь свою кличку, да еще произнесенную с издевкой, Ганна заплакала.
Ее слезы тронули очерствевшее сердце бандита.
– Хай они плачут, Ганна. Утрись!
– Що мэни робыть?
– Я вже сказал.
– Ухналь погладил ее на этот раз покорное плечо. Дала бы мне согласие, я бы...
– Он не договорил.
Ганна вскочила, бледное лицо ее вдруг порозовело.
– Тебе? А кто ты?
– Ухналь!
– Он ткнул пальцем себя в грудь.
– Имя твое, фамилия?
– с отчаянием выкрикнула Ганна.
Ухналь пожал плечами, деланная улыбка раздвинули его широкие, обветренные губы. Он шагнул к Ганне, остановился, широко расставив ноги и упершись кулаками в бока.
– Я - Ухналь!
– Ухналь? Конячий гвоздь?
– Она невесело усмехнулась, дерзко вскинула глаза на развязно подбоченившегося парня.
– Да як же я пойду за тебя? За человека без имени?
Ухналь, подступая к ней, ядовито процедил сквозь зубы:
– Так и ты же Канарейка. Коли Ухналь тебе не в копыто,
– Он ломко, безрадостно хохотнул. Его единственный глаз был строг и печален.
Ганна увидела это и пожалела его.
– Нэма нам людского счастья, коль птички мы, Кенарь. И ты и я в клетке. В одной вместе аль розно в двох, дэ счастье?
Ухналь опустил голову, тяжело вздохнул и, ничего не ответив, принялся шарить в кармане: искал кисет.
– Ну, и що, Кенарь?
Ухналь приклеил к губе бумажку, набрал в ладонь турецкого желтого табака, помял его щепотью.
– Можу сказать одно. В такой сучьей свадьбе не буде нам доли. И двомя руками узла не развяжешь...
– Скрутив цигарку и запалив ее, добавил уже в приказном тоне: - Подкинешь додмет. На!
– И передал письмо.
– Ладно.
– Не осмелившись ослушаться, Ганна взяла бумагу и сунула за лифчик. Так страшная беда нависла над семьей, которая приютила ее и ничего, кроме добра, ей не сделала. Позже, услышав о содержании письма, Ганна ужаснулась: она знала жестокие нравы мрачного подполья.
– Куда мне его положить?
– спросила Ганна, уходя к восьми часам на работу.
– В почтовый ящик?
Ухналь согласился и скрылся в заброшенном сарае: он мог вернуться в схрон, лишь убедившись в том, что подмет дошел до адресата.
Ганна, подойдя к дому Бахтиных, оглянулась, достала из-за лифчика бумагу и сунула ее в почтовый ящик, сделанный из ясеневого дерева еще бывшим хозяином дома, провизором Нейбахом, убитым фашистами. После этого Ганна дрожащими пальцами достала из сумочки ключ, открыла дверь. Входя в квартиру, переобулась в домашние туфли и тихо, с затаенным дыханием прошла на кухню.
Подполковника Бахтина уже не было, возможно, он и не ночевал дома. Вероника Николаевна спала. "Матерь святая богородица, спаси и помилуй", беззвучно повторяла Ганна, принимаясь разжигать дрова в печке. Вскоре проснулась и хозяйка, окликнула Ганну, и та, войдя к ней в комнату, застала ее у зеркала: Вероника Николаевна причесывалась.
– Доброе утро, Ганнушка!
– приветливо поздоровалась Вероника Николаевна.
– Ну-ка, посмотри на меня! Голубушка, да на тебе лица нет!
– Голова... усю ночь...
– пролепетала Ганна.
– Може, на грозу, а то на дождь...
– А может, любимого завела?
– Вероника Николаевна поднялась, обняла ее, заглянула в глаза.
– Боюсь, отберет тебя у нас твой коханый... А я уже к тебе привязалась. Давай с тобой кофейку попьем, вдвоем, хочешь? И голова пройдет...
Трудно было выдержать Ганне эту ласку, слезы чуть не брызнули из ее глаз. Вероника поняла это по-своему, погрозила ей пальцем.
– Нелегко быть молодой и красивой, Ганнушка. Нелегко, но приятно...
В половине одиннадцатого подполковник Бахтин подъехал к дому, чтобы после бессонной и тревожной ночи, проведенной за городом, немного перекусить, взбодриться кофе и вновь бежать в штаб.