Секреты для посвященных
Шрифт:
— А что вам мешает так же наладить дело, как в клычевской бригаде? Я слышал, они за полгода план трех кварталов выполнили.
Безмятежное выражение точно ветром сдуло с лица Вяткина. Глаза недобро блеснули.
— Накинулись на лес, не зная удержу, — хмуро проговорил он. — И знай себе пилят и валят… А зачем столько, спрашивается?
— То есть как зачем? — опешил Вячеслав. — Разве стране лес не нужен? Для строек? На экспорт? Валюта не требуется?
Вяткин оживился:
— Вот вы о валюте заговорили. Что ж, правильно. Потому как о рублях говорить резону нет. Сами их печатаем, сами у себя в долг берем, сами себе долгов не отдаем. Нам самим трудно разобраться что к чему. А вот валюта — она счет любит! С ней шутки плохи. Где-то я вычитал…
— Ну и почему мы этого не делаем?
— Лесопереработка не может. Нет нужной техники… Нет навыков. Да что там — обыкновенной хозяйской заботы нет.
Вячеслав понимал: то, что говорит ему Вяткин, наверняка отголосок тех долгих разговоров, которые бригадир вел со своим единомышленником — главным инженером. Все это выглядело довольно верным… Но раздражала маниловщина, печальным знаком которой были отмечены многочасовые рассуждения — как Дон Кихота, так и его верного оруженосца.
— Мы много говорим. Но надо что-то и делать. Почему бы, скажем, не организовать с англичанами совместное предприятие по переработке леса?
— А это вы лучше спросите у нашего бывшего начальника Курашова. Он в главке, ему сверху видней.
— А сами вы ничего не можете?
— Можем! Бросить работу к чертовой матери и не начинать, пока наш дорогой товарищ Курашов не сдвинет дело с места.
— И вы тоже призываете к забастовке? — чуть ли не с ужасом воскликнул Вячеслав.
Вяткин расхохотался:
— Где уж нам… Будем, как раньше, перебиваться с хлеба на воду. И канючить, канючить, канючить…
Вяткин поднялся с пенька, вытер губы ладонью.
— Эй, ребята, кончай перекур! А то корреспондент сердится: фотографировать нечего.
И, повернувшись к Вячеславу спиной, на которой отчетливо была видна неловко затянутая ниткой прореха, он зашагал в глубь леса.
Вячеслав был разозлен. Давно уже не поворачивались к нему спиной во время разговора. Ну и бригадир! Не сам ли Обломов собственной персоной только что уютно сидел перед ним на пеньке, поедая с пухлой ладошки лесную землянику? К слову сказать, Грачеву в первый момент тоже жутко захотелось земляники, красной с зелеными бочками, которую ел Вяткин, он даже ощутил жжение на кончике языка, словно его коснулся кисловатый душистый земляничный сок. Но он отогнал от себя это детское желание, дав волю мыслям — злым, критическим… Здесь, в бригаде Вяткина, и не думали обедать по очереди, как в бригаде Клычева, не хотели лишать себя ради плана удовольствия от общего обеда — с неторопливым перекуром, с шуткой. Перед глазами Вячеслава еще стоял деятельный, весь подчиненный высокому рабочему ритму Клычев, в ушах звучали произнесенные им слова «хозрасчет», «самоокупаемость», «бригадный подряд». Конечно, он не мог не видеть на делянке Клычева искромсанной земли, с которой, как живая кожа с человеческого тела, то тут, то там был грубо сорван дерн, изувеченного подлеска, срезанных по ошибке и брошенных за ненадобностью деревьев, вздымающих к небу руки-сучья, брошенных металлических тросов, которые извивались среди потоптанной травы, подобно гигантским змеям. Впрочем, скорее они напоминали лассо, наброшенное на шеи издыхающих искалеченных деревьев. Он видел все это, конечно, в поле его зрения это физически попадало, но не вызывало негативных эмоций: работа есть работа, ее в белых перчатках не сделаешь.
Перестройку, что ни говори, двигают такие люди, как Клычев, — сильные, энергичные, предприимчивые. А не болтуны, лодыри и ловчилы. Вячеславу казалось, что он сделал свой выбор, нашел ответ на извечный вопрос: кто виноват?
И вдруг… Через пару дней его ушей достигла новость: у Вяткина — беда: загорелась щепа, заготовленная бригадой в больших
— А отчего загорелось-то? — поинтересовался Вячеслав в профкоме. Ему ответили:
— Говорят, от непогашенного окурка…
Вячеслав вздрогнул: постой, постой, где-то на днях он слышал это слово — окурок… Ах да, его произнес Клычев, и как раз применительно к запасам щепы, заготовкой которой увлекается Вяткин. Припомнились и другие слова Клычева: «Жаловаться — не в моем характере. Если кто у меня на пути встанет, я другие меры принимаю». Вспомнилось, каким мрачным блеском светились при этом в узких щелках век глаза Клычева, как угрожающе сжимал он кулаки… А что, если пожар — результат не случайного загорания, а принятых Клычевым мер?
Вячеслав пристально глядел окрест себя сквозь толстые линзы очков, но видел смутно, деревья наступавшего со всех сторон леса двоились и троились, а лица людей, с которыми он встречался и разговаривал, поминутно меняли свое выражение, казались то добрыми, то злыми.
У него голова шла кругом. Вячеслав спрашивал себя: а где же та хваленая проницательность, которую углядела в нем героиня одного из его очерков. Эту женщину в лесу поразила молния, отняв у нее здоровье, но дав ей взамен сверхъестественную способность видеть невидимое. Несчастье случилось с нею в лесу во время грозы. Она упала как подкошенная с почерневшим лицом, с выжженным глазом, жизнь оставила ее. Несчастную подобрали, доставили в больницу. Однако врачу не оставалось ничего другого, как только констатировать ее смерть. Жертву несчастного случая отвезли в морг. И тут ей повезло, если так можно сказать о покойнице. Наутро в морг пришли студенты из медицинского института, чтобы с прививаемой им профессорами бесчувственностью резать и потрошить мертвяков — для пользы науки вообще и еще живых, но болеющих людей в частности. И вот один малый с маху всадил в почерневшее, сожженное молнией тело острый скальпель и изумленный отскочил — из надреза хлынула алая, живая кровь!
Женщина зашевелилась. Она оказалась живой, но как жить, если хрусталик одного глаза совсем сожжен, а все ее органы, пораженные разрядом небесного электричества, стали источником мучительной боли? Она вовсе лишилась сна. Еще недавно — бесконечная, без перерывов и проблесков, смерть, теперь — столь же непрерывное, но во сто крат более мучительное бодрствование. Конечно, при всем при этом она не жалела, что ожила.
А вскоре открылось: молния не просто отняла у нее здоровье и сон, она, эта молния, кое-что дала взамен: вознаградила умением видеть невидимое. И это одним оставшимся здоровым глазом!
Дело было так. Однажды она, преодолев боль и немощь, с трудом поднялась с постели и отправилась в магазин за хлебом.
— На автобусной остановке женщина стояла, — рассказывала она потом. — Подхожу — и вдруг ужас меня обуял. Показалось, что вижу внутренности этой женщины. Будто изображение на экране телевизора. Причем кажется мне, что она нездорова. Один из внутренних органов сильно увеличен, я знаю, медсестрой когда-то работала, в больнице всего нагляделась, подошла я к этой женщине, говорю: «Вам надо бы к врачу. Пусть селезенку поглядит». А она: «Откуда вы знаете? У меня действительно вот тут болит». И тычет рукой в селезенку…
Вячеслав тогда женщину спросил, боязливо поеживаясь:
— Может, вы и меня просветите? Посмотрите, как там и что?
Женщина вперила в него взгляд своего одного, неиспорченного глаза. У Вячеслава по спине побежали мурашки: мало ли что она там, у него внутри, разглядит, потом мучайся всю жизнь.
Но «просмотр» окончился благополучно. Она сказала:
— Все в норме. Хорошие гены. Благодарите родителей.
— Хотелось бы и мне вот так… видеть людей насквозь, — с улыбкой сказал он женщине.