Selbstopferm?nner: под крылом божественного ветра
Шрифт:
— Я больше переживаю из-за Мари. Как она отнесется к новости, что ты женишься на Сюзен? Девочка только ожила, и такой удар получить в спину.
— Я говорил с ней утром и в обед. Все нормально, мам.
— Ты уверен?
— Да. Я хочу после концерта полететь к ней, тогда и объясню всё. Вчера был кошмарный день. Я третьи сутки не сплю.
— Ох, Томми, Томми…
— Все будет хорошо, мам. Я все разрулю. Мне бы только с Биллом разойтись. Сейчас меня это тревожит больше всего. А с Мари я вечером поговорю, объясню, что это было
Но поговорить вечером у нас не вышло. Я застрял в аэропорту, потому что над злосчастным маленьким Хельсинки повис такой густой туман, что я не мог разглядеть собственную вытянутую руку, выйдя из машины. Я сидел в Finnair Lounge[4] и ждал хоть какой-то информации о своем рейсе, на чем свет стоит ругая туман. Потом я решил посмотреть, как дела у моей девочки и наших мальчишек. Но как я ни пытался запустить сервис наблюдения, ничего не получалось — программа сообщала, что нет сигнала и просила подключить камеры обратно. Сказать, что я испугался, значит, ничего не сказать. В голове пронеслись тысячи мыслей. Мари уходила от меня, сбегала, пряталась. Я видел безжизненную квартиру, игрушку, забытую второпях, пустые шкафы. Я метался по улице, звал ее, судорожно названивал матери, друзьям, знакомым. Я искал ее… искал… и не мог найти… В холодном поту, я набрал номер Мари. Сердце бешено колотилось в груди, ушах, кончиках пальцев. Меня трясло… Я уже готов был нестись в Берлин пешком, если она сейчас не возьмет трубку.
— Ты уже прилетел? — спросила Мари с надеждой.
Я схватился за грудь и облегченно выдохнул.
— Том, с тобой все в порядке? — испуганно.
— Да… Да, любимая. Все хорошо. Я с тобой, — пробормотал я.
— Томми, ты уже в Берлине? — ласково настолько, что невольно улыбаюсь.
— Нет, я все еще сижу в Хельсинки… Здесь туман… Такое чувство, что я в капсуле, которую опустили в молоко. За окном ничего не видно. Вылет отложен до улучшения метеоусловий… Похоже, я всю ночь проторчу в этой дурацкой Финляндии.
— Не расстраивайся. Может, тебе просто не судьба сегодня попасть домой.
— Я долго не спал и очень устал.
— Что-то случилось? У тебя такой поникший голос.
— Нет, все хорошо. Мари…
— Да?
— А что с камерами? Я хотел…
— Ой, не надо о плохом! Алекс засунул в микроволновку машинку. Микроволновка заискрила и взорвалась.
— Александр не пострадал? — аж подпрыгнул я.
— Нет, испугался немного. Но от скачка напряжения в квартире сгорела проводка. У меня теперь нет ни телевизора, ни ноутбука, ни камер. Один холодильник чудом выжил.
— Это не страшно, починим. Главное, что ребенок не пострадал. Ты себе платье уже выбираешь?
— Какое платье?
— Как какое? Белое. Самое красивое. В выходные поедем к моей маме, и я представлю тебя в новом качестве — будущая фрау Каулитц.
— Я хотела в выходные съездить в «Сатурн» и купить технику.
— В «Сатурн» мы съездим днем, а вечером к маме.
— Честно говоря, я давно уже не прислушиваюсь к их советам, поэтому, думаю, даже если они будут возражать, то это вряд ли как-то повлияет на мое решение, — рассмеялась она.
— Ты выйдешь за меня?
— Выйду.
— Ты будешь любить меня?
— Буду.
— Ты родишь мне принцессу?
— Рожу.
— Я очень тебя люблю, Мари. Ты моя самая лучшая женщина.
Утром в среду до меня дозвонился брат. Я клевал носом в кресле, вяло обдумывая пойти ли мне в душ, или в SPA-салон. Проблема в том, что, если я сейчас приму хоть сколь-нибудь горизонтальное положение, то вырублюсь на раз-два. Звонок близнеца меня немного взбодрил.
— Привет, истеричка! — хихикал Билл.
— У меня нет настроения выслушивать твои язвительные шутки, — буркнул я.
— Ой, какие мы нежные, — ржал он.
— Изыди, — огрызнулся я, намереваясь скинуть вызов.
— Слушай, истеричка, мне звонили с телевиденья. Зовут в передачу к непотопляемому Штефану Раабу. Редакторица била себя копытами в груди и клялась, что Штефан плохо спит, всё мечтает обсудить с нами возобновление нашей концертной деятельности. В общем, я дал согласие. Ты ведь завтра возвращаешься, да? Во сколько?
— Я в субботу днем возвращаюсь. А сейчас я в Москву направляюсь. У меня там в пятницу вечером концерт.
— Черт… Я бы не хотел идти к Раабу один… Там такой формат… А ты никак не можешь вырваться?
— Ты же знаешь, я человека пока не нашел, а в свете некоторых событий…
— Кстати, насчет «некоторых событий». Как твоя рука?
— Нормально. Только болит немного и чешется под болячками.
— На хрен ты вазы руками бил? Нельзя было ногой отфутболить?
— Это всё, что тебя интересует?
— Нет, не всё. Я хотел сказать, что не знал ничего. Сьюзен утром сказала, что хочет объявить о вашей помолвке, потому что под это дело на ее отца можно посильнее надавить и выбить условия контракта получше. Потом ты сказал, что собрался жениться… Кольцо это дурацкое… Я же помнил, что ты говорил, будто кольцо не ей, но как-то мозги отключились, два плюс два сложилось и, сам понимаешь... А когда лицо твое увидел там, на сцене, понял, что ты вообще не в курсе, что собрался на ней жениться.
— А ты знаешь, что Сьюзен беременная?
— Первый раз слышу. Действительно?
— Говорит, что да. Но я не поверю, пока сам не увижу тест на отцовство.
— А если это твой ребенок?
— Он не может быть моим. Физически не может быть моим. Я с ней не спал месяца три, если не больше. Думаешь, она три месяца гордо молчала, чтобы объявить это вот так вот?
В трубке повисла пауза, словно нас разъединили. Потом Билл очень тихо, с глубоким сожалением, сказал:
— А я так и не сделал тест на отцовство.
Я пожал плечами: