Сельва умеет ждать
Шрифт:
Алексей вытряхнул из пачки «Легчайших» длинную тонкую сигаретку и попытался прикурить. Получилось с третьего раза.
Нет. О десяти речи с ним не вели. Не его цена. Десять предлагали Борису Федоровичу. За молчание. Потому что главный редактор «Вечерней Земли» знал очень многое, если не все. А за активную поддержку единицу перед нулями сулили умножить на три. Потому что у «Вечерки» только на Старой Земле было почти три миллиарда подписчиков, слепо веривших каждому слову основателя газеты. С господином Деревенко не раз беседовали, приводя множество аргументов. А когда он, попыхивая трубкой, послал их всех, как умел
Сигаретинка ушла с двух затяжек. Щелкнув пальцами, Алексей подозвал бармена и минуту спустя, давясь угольно-едким дымом «Убойной», сумел унять противную дрожь в пальцах.
Борис Федорович знал цену вопроса. И поэтому не верил никому. Кроме Алексея Костусева. Иначе никогда, ни за что не попросил бы именно Алексея Костусева обсчитать финансовые аспекты информации, по крупице собранной агентами «Вечерки». А ознакомившись с результатами, он долго сидел, упрямо набычившись, вертел в руках прокуренную пенковую трубку и молчал. Потом мотнул лобастой седой головой и спокойно сказал: «Меня убьют, Леша. Это слишком серьезно. А я выгнал их, и теперь они не поверят, даже если я пойду на попятный. Но я не пойду».
Алексей прикрыл глаза, и тотчас совсем рядом явственно прозвучал незабываемый, высокий и сварливый голос: «Я не стану кланяться этой кодле. У нас на Тау Ивановки так не принято. Будь что будет. А когда они придут к тебе, Леша… не спорь, они обязательно придут… тогда поступай как знаешь. Об одном прошу: пусть мне в могиле не будет стыдно за тебя, сынок…»
В ту последнюю их встречу железный редактор, имевший двух прелестных дочерей, впервые назвал Алексея Костусева сыном.
Черный окурок дымился в пепельнице, никак не желая умирать.
Черный, как яма, рядом с которой стоял обитый алым бархатом гроб.
Как души убийц, со скорбными лицами замерших в почетном карауле.
Как траурный костюм господина Буделяна-Быдляну, зачитывавшего по бумажке речь, подготовленную за день до выстрелов…
Алексей медленно разжал побелевшие кулаки.
Сейчас у них схвачено все. Но так не может быть всегда. Не должно. Что-то непременно изменится, рано или поздно. И если получится дожить, то архивы Бориса Федоровича заговорят. А если не выйдет…
Ну что ж, плевать. По крайней мере, им придется долго лечить нервы, вспоминая Алешку Костусева.
…Жизнь тем временем шла своим чередом.
Минутная стрелка прыгнула на двадцать девятое деление. А ровно в девять тридцать жестоко нафабренные усы бармена зашевелились, рот распахнулся настежь и глаза приклеились к двери.
На пороге стоял гений чистой красоты.
Длинный гнедой «пажик» спадал на стройную шею видения, прозрачная гипюровая блузка, ничего не скрывая, облегала упруго колышащиеся груди, шикарные бедра, туго обтянутые намеком на мини, плавно подрагивали при каждом шаге стройных, шоколадно-загорелых ножек, обутых в крохотные туфельки на умопомрачительной платформе, а на точеных плечах ладно, почти не колеблясь, покоилось изукрашенное хохломской росписью коромысло с парой полных по край, слегка покачивающихся ведер.
Мужики, не исключая бритоголового гея, одобрительно присвистнули и спешно приосанились.
И зря.
Никому не обломилось.
Чего и следовало ожидать.
Лебединой походкой проплыв сквозь восхищенный зал, шатенка остановилась у дальнего столика.
– Мужчина, почем у вас славянский шкаф? – с придыханием произнесла она, многозначительно глядя на утюг.
– Не лепо ли ны бяшет, – блеснув улыбкой, откликнулся Алексей, – продолжить беседу в более удобном месте?
Заключительные
Глаза их встретились.
Коромысло обрушилось на пол. Ведра, бренча, покатились меж столиков. Страстно запахло ямайским ромом.
Поцелуй был долог и восхитителен.
Когда же объятия в конце концов разомкнулись, тонкая удавка, обвитая вокруг шеи умелыми нежными ручками, стиснула глотку, перерубая дыхание, а перед вмиг помутневшими глазами закружились кошмарным хороводом взметнувшиеся с мест картежники: толстяк, успевший уже вытащить из-под пончо узкий бискайский нож, небритый негр, разматывающий железную цепь, и гераклоподобный скрипучий гей, лихо и жутко поигрывающий нунчаками…
Сознание выключилось. Включился автопилот.
А потом Алексей осторожно выглянул из-за стойки.
Готово.
Один из нападавших, бритоголовый, затянутый в кожу, лежал неподвижно, уткнувшись лицом в пол и больше не сквернословя. Все правильно. Трупы народ дружелюбный. Не пофартило и флегматичному толстяку. Нож вошел ему аккурат в глотку, и кретин успел еще вырвать его, но, право же, сделал это напрасно. По клетчатому пончо неторопливо расползалось густое темное пятно, а из раны, разбрызгивая по опрокинутым стеллажам мельчайшие брызги, пульсировала ярко-алая кровь. А негра-говоруна не было вовсе. «Бабетта», разорвавшись под ногами, тонким, неожиданно равномерным слоем размазала кафра по стене, словно сырой фарш по крекеру, только уши, волею случая уцелевшие, налипли на лопасть вентилятора и сейчас неторопливо вращались вместе с нею.
Шатенистой стервочки, правда, не было. Ни целиком, ни фрагментарно. Видимо, не дура. Успела сообразить, что к чему. Вот и хорошо…
Алексей улыбнулся.
С представительницами прекрасной половины человечества он давно уже взял за правило быть галантным.
Пусть живут.
Все. Даже стервы.
В разнесенном провале окна появился синий шлем с окантовкой.
Пожилой и очень усталый мент пристально оглядел развалины кафе, обнаружил приветливо улыбающегося Костусева, нахмурился, припоминая, а вспомнив, моментально исчез, словно его и не было.
Зато раздвинулась пирамида столиков, явив бледную, но, как ни странно, почти не испуганную физиономию с по-прежнему лихо торчащими черными, словно ваксой намазанными усами.
– О! Ву зет брав!.. Ошень, ошень отважни офисье, как le grande Бонапарт! Да, да, Жако видель, Жако видель всё, и Жако, – почему-то усач говорил о себе в третьем лице, – сказать жандарм, что это не ви, а они нападаль! – Усы восхищенно вздыбились. – Они нападаль все, раз, два, три, но ви сталь vainqueur. Vous abatterez votre adversaire. [17] – Он сочно причмокнул губами и подмигнул полувопросительно, полупонимающе. – Шерше ля фам, oui? О-о, я тоже любиль ле жён э жоли фам! En Paris-de-Аnguoe Jaquos, – кондитер, заговорщицки нахмурив брови, перешел с общепринятой лингвы на какое-то тарабарское, хотя в целом вполне понятное наречие, – lui aussi il s'etait battu en duel pour les charmantes femmes. Son epe brilliant a sa main quand il la maniait pour la cause de l'amour! [18]
17
…победителем. Вы убили ваших противников (здесь и далее… фр.).
18
…Жако тоже дрался на дуэлях из-за прелестных женщин. Шпага сверкала в его руке, когда он защищал любовь.