Сельва умеет ждать
Шрифт:
А затем из чрева мьюнд'донга донесся рев.
Грохнуло.
Массивная дверь сорвалась с петель.
Не размышляя, Н'харо и Дмитрий рванулись к дымному входу, увлекая за собой остальных. Внутри странно затихшего мьюнд'донга при неверном свете выгоревших факелов заколыхалась беспорядочная, хрипло дышащая масса.
– Еще огня! – приказал Убийца Леопардов.
Послушно застучали кресала, выбивая искру на просмоленную паклю.
Вспыхнул факел, второй, третий…
Большой зал мьюнд'донга был по колено завален трупами. У порога – поменьше, ближе ко входу в малый – побольше,
– А-Джунг, – тихо сказал Мгамба. – А-Джунг…
Отчаянный покоритель девичьих сердец, привалившись к огромному мертвецу-дгеббе, беззлобно и пусто глядел на запоздавших друзей. Ему, исполнившему приказ, нечего было стыдиться.
– Вперед!
В малом зале – снова мертвецы.
Полдесятка дгеббе в зеленоватых, потемневших от крови пижамках и – ничком – полуголый воин с торчащей меж лопаток рукоятью ножа.
По знаку ефрейтора урюки вытащили короткий тесак, осторожно перевернули лежащего.
Совсем двали!
– Он первым прыгнул в мьюнд'донг, когда мы разобрали крышу, – донесся до Дмитрия голос Гайлумбы. – Он дрался, как тьяггра.
До сего дня мало кто удостаивался похвалы Шестипалого. Урюки, удивленно и уважительно переглянувшись, приподняли храбреца, усадили спиной к стене, поднесли к губам калебасу. По пушистой бородке потекли красные струйки. Юноша слабо застонал, силясь открыть глаза.
– Мне не удалось… Нгуаби… Барамба…
Цепляясь взглядом за Дмитрия, раненый попытался привстать.
Он, кажется, хотел сказать еще что-то, необычайно важное. Но уже не смог. Руки его мелко-мелко затряслись, дыхание прервалось, ноги проворно заскребли по циновкам, а потом черные глаза медленно выкатились из орбит, сделались нечеловечески огромными и остекленели.
Бимбири б'Окити-Пупа покинул Твердь.
Теперь он тоже был дгаабуламанци.
– Прочесать лес! – приказал Дмитрий. – Чтобы ни один…
– Уже, – откликнулся сержант.
Жаль А-Джунга. Очень жаль. Белозубый красавчик, наделенный легкой, не умеющей унывать душой, он вышел без единой царапины из пылающего ада Дгахойемаро, чтобы погибнуть в тесном углу чужого мьюнд'донга. Жаль и смелого Бимбири, сразившего пятерых взрослых мужчин и павшего не в честном поединке, а от подлого удара в спину. Жаль остальных.
Шестнадцать двали. Все отчаянные сорвиголовы.
И все полегли здесь.
Война есть война, а на войне смерть – бытовуха, это верно. Как верно и то, что первыми гибнут желторотые, плохо оперившиеся птенцы, а уцелевшие в первых боях, как правило, постигают науку выживать. За неимением иного, остается утешаться этим. Но как же тяжко смотреть в глаза мертвых салажат…
Запах смерти, сгущающийся под крышей мьюнд'донга, был невыносим.
А снаружи уже начинало розоветь на востоке небо, и мертвецы начинали коченеть, а раненые, превозмогая боль, сквозь стоны благодарили Творца за счастье вновь видеть утро. Те же, кому повезло уцелеть, выстраивались в длинную шеренгу.
Ждали слова нгуаби.
Дмитрий облизнул пересохшие губы.
– С победой, братья, – негромко сказал он, уравнивая
Он сделал паузу.
По древнему обычаю дгаа, Мграри, Речь Одоления, должна быть долгой, затейливой и цветистой, чтобы потом сказителям проще было превратить ее в песню. Надлежит воздать хвалу Творцу, назвать имена отличившихся, сравнив их с тьяггрой, а то и со старым мвиньей. Это нетрудно. Это гораздо легче, чем объяснить людям сельвы значение первой победы в открытом бою над подразделением регулярной армии…
– Там, откуда я пришел, – дгаангуаби поднял взгляд на радостное утреннее небо, изукрашенное золотисто-розовыми отсветами, – живет воин, который никогда не знал поражений. С громовым къяххом на изготовку стоит у Сияющих Врат, неусыпно охраняя покой Творца, а зовут его Гвардия…
Воины внимали, округлив рты, словно детвора у праздничного костра.
– Ныне, в миг, когда пали двери мьюнд'донга, он говорил со мной…
Воины слушали, боясь вздохнуть.
– …и, восхищенный вашим мужеством, сказал, что дарит воинам дгаа свое славное имя!
Дмитрий вновь умолк, но уже по-иному: не запнувшись на полуслове, а словно бы пробуя мграри на вкус.
– Отныне вы тоже – Гвардия. Вы – Г'арди Ат'Тао, Неусыпная Стража Сельвы. Я горжусь вами. А теперь – вольно. Отдыхайте!
Потрясенные, опьяненные восторгом урюки расслабились.
Дмитрий обернулся.
Круглая площадь понемногу заполнялась жителями деревни. Их было уже гораздо больше двух сотен, и хотя численность еще скрадывалась огромностью пустынного торговища, кучка на глазах превращалась в толпу. Юные двали смотрели на урюков с откровенным восторгом. Мужчины постарше – выжидающе, исподлобья, хотя и без вражды. Сквозь волосяные сетки, укрывшие женские лица, сверляще звенело любопытство, и, прячась за юбками матерей, нет-нет, да и высовывали бритые головы голопузые мальцы.
Старики стояли впереди, кутаясь в синие холщовые накидки.
Было так тихо, что стало слышно сладкое причмокивание младенца, сосущего грудь юной женщины. Застеснявшись, мать грубо оторвала малыша, и тот залился требовательно-заливистым плачем, но тотчас же, успокоившись, весело загулил, размахивая смуглыми ручонками.
Дмитрий невольно улыбнулся.
Сквозь толпу тоже покатились беззлобные смешки.
Пронзительная тишина смягчилась.
Но не очень.
Дгаангуаби до боли сжал зубы.
Мвамби Кхарьяйри не рады его приходу. Они сделали все, чтобы уберечь селение от гибели, пускай и ценой чести. А теперь все рухнуло. Пролита кровь. Урюки в поселке, причем – зваными гостями. Разве докажешь Проклятому, что на взрослых Кхарьяйри нет вины? Никогда. Даже справедливый чужак Ситту Тиинка не поверит, что все затеяла кучка молодых буянов, хуже того – сопляков-йу'двали, подуськанных пожилым дгаго, которому нечего терять…
Кхарьярра можно понять.