Сельва умеет ждать
Шрифт:
– Эй, Ромуальдыч!
– Чего изволишь, батюшка? – сунулся в дверь боровичок.
– Завари-ка, брат, еще чайку…
– Сей момент, светик, – захлопотал старикашка.
Мещерских улыбнулся в усы. Ишь, вот ведь уже и пятый десяток разменял, а все для дядьки дитятко; как ни уговаривал его тогда, нет, ни в какую: «Ни-ни, Кирюшенька, и думать не моги, что мне та воля? С меня старая барыня на том свете спросит, ежели я тебя, светик, оставлю»; так и прижился, и не понять уже, то ли ординарец, то ль вовсе родная душа… сдает, правда, в последнее время, ну да это горе – не беда; небось в
Кирилл Мещерских подошел к лежанке, поправил одеяло спящему мальчонке, вернулся к столу, обдул истекающую душистым парком чашку, отхлебнул глоток, вставил в мобил-комп видеокристалл и погрузился в изучение «Дела о незаконном лишении свободы гр. Кеннеди Д. С., уроженца Ундины, старшего мастера укладочного участка № 7 железнодорожной станции Форт-Машка (планета Валькирия)».
Какое-то время в его распоряжении еще оставалось.
…Через час частые удары каменного молота по жестяному листу, висевшему на кожаных ремнях посреди площади, больно отдались в ушах. Сквозь рыбий пузырь, затянувший квадрат оконца, прорвался крик.
– Ббаам даарри шьюшья ат кирръя, ит-ме льясса тиарк…
– О чем это он? – спросил Крис, тряся головой.
Мещерских пожал плечами.
– О том о самом, Христофор Вонифатьич. Я, по правде сказать, не все понимаю, это какое-то наречие, как бы не южное… Впрочем, – он поднес к уху ладонь, прислушался, – примерно так: собирайтесь, говорит, честные жители Ткумху, сходитесь к околице, к дороге, ведущей на Гунгерби. Идите все, идите старые и малые, мужчины и женщины. – На миг прервавшись, он изобразил недоумение. – Ишь ты, а ведь все понимаю, хоть и гортанит преизрядно. Ну-ка… Идите, говорит, все; мол, будет по воле Тха-Онгуа и в присутствии М'буула М'Матади суд над нечестивыми, проклятыми в своих помыслах… ишь ты!.. и поступках грязной, потерявшей совесть и стыд шлюхой Кштани из почтенного рода Иш-Кишта… не стану отрицать, милостивый государь, род достойный, и весьма… и безродным Могучим, именуемым Джех. Все, говорит, все идите…
Обер-опер встал, медвежевато прошелся из конца в конец гостевой, накинул форменную куртку, натянул фуражку.
Пристегнул к поясу шашку.
– Ну-с, коли всех зовут, значит, и мы пойдем. Джех этот самый, он со своей бабою по моему ведомству, а М'буула этот, Ваяка то бишь, сколько я понимаю, как раз по вашему… Нет, сударь, пистолетик оставьте, мы и без него орлы орлами. Эй, Ромуальдыч, собирайся, черт!
На улице кипел людской поток.
Женщины в покрывалах, босоногие подростки, малые дети в рваных рубашонках, пешие и оольные мужчины, старики и степенные отцы семейств в цветных комбинезонах, заработанных на строительстве путей, шли к тому месту у дороги, где должен был состояться суд над преступной парой прелюбодеев.
Завидев обер-опера, туземцы почтительно кланялись, уступали дорогу, дети радостно визжали, зрелые мужи прикладывали ладонь к груди в знак неподдельной приязни. Судя по всему, люди нгандва и впрямь крепко уважали честного мента. Веселые выкрики раздавались и в адрес Ромуальдыча. Что до Криса, то на него косились мельком, после чего интерес иссякал…
Пути
На большом валуне уже восседал ийту, каноноревнитель, держа в руках полупрозрачный желтый камень, застывший плевок Тха-Онгуа. Трое стариков судей расположились на другом плоском валуне. Рядом с ними стоял, переступая с ноги на ногу и тяжко вздыхая, невысокий сухой человек с полуседой бородкой – отец прелюбодейки Кштани, которую сейчас должен был судить народ, а чуть поодаль – двое, мужчина и женщина, наполовину скрытые широкими черными колпаками.
Любопытные жители южных ймаро, случайно оказавшиеся в поселке, останавливались, отводили в сторону повозки и, выпустив на траву стреноженных оолов, тоже поспешали к Двум Валунам, занимали места, молча и сосредоточенно ожидая начала.
Толпа все росла.
– Уф! – Пробравшись сквозь уважительно раздвигающееся скопище к невысокому бугорку, открывающему прекрасный вид, обер-опер обнажил голову и тщательно обтер лоб платком. – Пришли. Гляньте-ко, Христофор Вонифатьич, супостат-то наш уже тут как тут.
Крис перевел взгляд с жутковатых безлицых фигур туда, куда указывал Мещерских. На высокой стопке скрученных валиками оольих попон восседал туземец, схожий с каменным изваянием. Длинные, перехваченные желтой повязкой волосы рассыпались по широким плечам, спускались на мускулистую грудь, застывшее лицо напоминало отлитую из меди маску и только глаза, похоже, жили своей, отдельной жизнью: стоило изваянию чуть размежить веки, и толпу окатывало белым холодным огнем.
– Точно ли он, князь?
Обер-опер укоризненно оттопырил губу.
– Экий вы, право, странный, господин Руби. Мне ли не знать? У меня вся тутошняя шантрапа с малолетства на учете, и Ваяку того же, почитай, три раза оформлял приводом. Каналья первостатейная! Помнишь ли, Ромуальдыч?
– Вестимо, батюшка, – отозвался дядька. – Первейший был озорник!
Мещерских нахлобучил фуражку.
– Если хотите знать, огонь был парень. Кабы не я, пропал бы ни за грош; как пить дать, кончил бы каторгой. А так, вишь, аж в Козу залетел…
– Да уж, – хмыкнул Крис.
Обер-опер вскинулся было, поглядел внимательно, однако смолчал.
С реки повеяло прохладой. Спокойное солнце висело над далекими холмами. Зеленые рощи, тянущиеся от самой околицы, пыль, клубящаяся над дорогой, и знакомый запах оолльего кизяка, кучами уложенного поодаль, были столь обычными и мирными, что Кристофер Руби, чуть прищурившись, окинул взглядом группу людей в желтых повязках, окружавших бунтовщика.
– Вы уверены, князь, что он не откажется говорить?
– Я уверен, что все устроится, Христофор Вонифатьич. О! Кажись, начинают!
Один из стоящих вокруг человека-изваяния заговорил.
– Пора, начнемте, дети Тха-Онгуа, во имя Творца, – сказал он не очень громко. – М'буула М'Матади, Сокрушающий Могучих, почтил вас присутствием. Но он не станет вести суд и выносить приговор. Он поручает вам разрешить это богопротивное дело согласно «Первозаповеди» и воле избранных вами людей. Решайте без злобы, без мести, без мягкости, а как велит закон предков, как подскажет вам Тха-Онгуа.