Семь незнакомых слов

Очеретный Владимир Владимирович

— Пойдём куда-нибудь сядем, — сказала она, принимая букет, — в тень, здесь невозможно разговаривать.

— Куда ты пропала? — задал я всё тот же вопрос. — Я тебя часа два потом искал.

— Никуда не пропала. Лучше ты рассказывай: как твои успехи? Поступаешь в университет?

— Э-э… видишь ли, в чём дело… Короче говоря… Понимаешь, тут такое дело…

— Ладно, не мучайся, — сказала Вероника, не глядя на меня, — я всё знаю.

— Что «всё»?

— Сам знаешь, что.

— Откуда?

— Оттуда. Вспомнила. Когда ты вышел с кафедры,

Вера Сергеевна спросила твоего отца, в какой класс ты перешёл, он ответил — в десятый. Потом ты сбил меня с толку, сказал, что поступаешь в университет. А у вышки я вспомнила. Понятно?

Мы вошли в тенистую аллею, нашли свободную скамейку. Вероника положила пионы себе на колени. Она упорно не смотрела на меня.

— Вот, оно что!.. — протянул я. — А я всю голову сломал… Так ты поэтому ушла?

— Ты меня обманул.

Видимо, Вероника тоже готовила речь — только обвинительную.

— Ну… в общем…

— Ты хоть представляешь, как я себя чувствовала?..

Дальше у неё пошло без запинки: я даже не представляю, как гадко она себя потом чувствовала — обманутой, использованной, как будто её обокрали; она мне поверила без всякой задней мысли, университет мне показывала, а я её обхитрил, как маленькую, да ещё так досадно: я же с самого начал показался ей моложе семнадцати, остаётся только удивляться, как она не догадалась, что я прибавил себе возраст; к тому же я сразу показал себя обманщиком.

Когда она говорила, её лицо раскраснелось, она не смотрела на меня и только увлечённо кивала головой в такт своим словам, словно заучивала стихи.

— Но это ещё не самое плохое, — произнесла она, немного отдышавшись.

— А что… самое плохое?

Самое плохое заключалось в том, что Вероника при всём, при том — при том, что я её обманул — она же и чувствовал себя виноватой, ужасно виноватой: совратила школяра.

— Надеюсь, ты никому… не рассказывал? — спросила она неожиданно.

— А кому я мог рассказывать? — я попытался рассмеяться.

— Ну не знаю, кому… родителям, например.

— Ты с ума сошла? — возмутился я. — Кто ж о таком родителям рассказывает?

— Сама не знаю, что на меня тогда нашло. А тут ещё ты… с этим своим…

— Чем?

— Чем-чем… цветочком аленьким… В общем, так, солнышко, то, что произошло, нам обоим лучше забыть. Больше этого не будет. Обещай мне, что забудешь.

— Вот ещё! С чего вдруг?

— Потому что ты должен. Ты меня обманул. И если ты джентльмен… ты — джентльмен?

— Ничего я не должен. Ни-че-го.

Должно быть, на меня подействовала горячность, с которой Вероника произносила свою обвинительную речь. Я тоже заговорил горячо и даже слегка разозлённо. Меня понесло. Я рассказал, как мельком увидел её на кафедре, а потом минут сорок просидел под каштаном, надеясь увидеть ещё раз, потому что она мне понравилась, очень сильно понравилась, устраивает такое объяснение? А потом, как я пал духом и пошёл в столовую, и это было чудо, когда она тоже потом туда пришла, и мы в результате познакомились, настоящее

чудо, никак не меньше. Потому-то я и удивлялся, что она не хочет идти в парк, когда чудо уже произошло. Да, я её обманул, но не такой уж это был большой обман, просто я выдавал желаемое за действительное, с кем не бывает.

Всё это я выпалил, не глядя на Веронику, а только чувствуя правой щекой её взгляд.

— Ты хочешь сказать, что… влюбился в меня с первого взгляда?

Я пожал плечами.

— Какие замечательные цветы, как приятно пахнут! — Вероника поднесла букет к своему лицу. — Спасибо, солнышко, я люблю астры! — она потрепала меня по руке. — И не сердись, что ты как ёжик?

— Ты же говорила — чижик.

— Чижики добиваются и хорохорятся, — объяснила она. — Зайчики — трусливо убегают, только речь заходит о чём-то серьёзном. А ёжики — выставляют колючки и обижаются.

— Я не обижаюсь.

— Обижаешься, я же вижу. Знаешь, — сказала она неожиданно, — я Кафку читала…

— Да ну, — хмуро удивился я. — И?

— …мне всего на два дня дали — его давно не издавали, в библиотеке не найти. Ты не читал? Почитай, гениальный писатель, ни на кого не похожий. Читала и всё время тебя вспоминала.

— Неужели?

— Да-да, не удивляйся, тебя. Помнишь, ты сказал о Шекспире: если бы он не считал весь мир театром, то, возможно, не стал бы великим драматургом? Так вот, я разгадала секрет Кафки. Представляешь, не в учебнике прочитала, не в критической статье, а сама поняла, здорово?

Было видно, что она очень гордится собой.

— Здорово, — сказал я не совсем искренне. — А что за секрет?

— Понимаешь, вот роман «Замок» — там персонажи разговаривают не так, как в жизни. Например, хозяйка постоялого двора — она целую главу обвиняет главного героя за то, что он женился на девушке Фриде и тем самым погубил её карьеру в Замке. Обвиняет в эгоизме и всём таком прочем — пункт за пунктом. Как, ты думаешь, реагирует главный герой? Спорит, перебивает? Нет! Он просто её внимательно слушает, представляешь? В жизни он бы её уже сто раз перебил, чтобы возразить, а здесь просто слушает. А потом целую главу, пункт за пунктом, отвергает и опровергает её обвинения. И вообще его, этого главного героя, все вокруг обвиняют, а он всё время защищается. Как ты думаешь, почему?

— Понятия не имею.

— Да потому, что Кафка был юристом! И, похоже, он и на весь мир смотрел, как на судебный процесс, где выступают прокуроры, адвокаты и свидетели. Для Шекспира весь мир — театр, для Кафки — судебное заседание. Благодаря такому специфическому взгляду на мир он и стал гениальным писателем. Я хочу сказать: если бы не ты, я бы этого, наверное, не поняла.

— Правда?

— Ага, — она взяла мою руку и зажала её сверху и снизу ладошками. — Давай будем друзья, а? Мне с тобой интересно, ты мне нравишься. Но три года разницы — это очень много. Сам подумай, ну какая из нас пара: тебе ещё в школе учиться, потом в университете, а мне уже сейчас замуж пора.