Семь тысяч сто с хвостиком
Шрифт:
Иван Васильевич отбросил ложку, отодвинул тарелку и встал. К столу подбежал дворовый мальчишка, ухаживающий за столом и быстро унес полупустую тарелку и серебряный прибор. Хозяин в дурном расположении духа покинул столовую палату. Он прошелся по комнатам, заглянул в спальню, прошел в библиотеку. Ему нравился его нынешний дом. Он был просторнее и удобнее их фамильного гнезда. Два этажа просторных палат, почти как у московских бояр.
Верхний этаж хором изобиловал множеством комнат и палат различного предназначения: спальни, которых было по одной на каждого члена семьи, гостевые, не одна, а целых пять,
Дом тульского вельможи, охотно воспринимавшего европейский комфорт, был наполнен предметами аглицких, фрязевских и французских мануфактур. Множество комнат дома были обставлены европейской мебелью, стены увешаны зеркалами и даже картинами. С потолка столовой палаты свисала огромная люстра, на полках была выставлена для обозрения дорогая посуда с востока и запада. В спальне стояла иноземного производства кровать с пологом. В библиотеке, специально под книги отведенной палате, имелась обширная коллекция как религиозных византийских книг, так и светской литературы на нескольких языках, что свидетельствовало о высоких запросах ее владельца.
Однако не в библиотеке находил успокоение Иван Васильевич. Воевода в минуты грусти любил забираться на верх башни терема. Открывавшаяся оттуда ширь захватывала его дух: селения над береговыми склонами, бескрайние просторы и голубые лесные дали, замыкавшие горизонт. А необъятный небесный свод, к которому боярин постоянно обращал взоры, жил собственной, богатой знамениями жизнью: в погожие летние дни его голубизна навевала умиротворение, а в ненастье, когда клубящиеся облака вступали в свой извечный бой, вселял смутное чувство тревоги.
И в тот час Иван Васильевич в тяжелых думах стал медленно подниматься по лестницам башни чтоб обозреть свои владения. Настроение, конечно, у воеводы было испорчено не голодом. Его беспокоили доносы, участившиеся в последнее время. Сначала воевода посчитал их простыми наветами, но извещения о готовящейся крамоле стали поступать от разных людишек. Среди них были и стрельцы, и тайные осведомители и даже крестьяне. Сообщалось, что в город и окрест пробрались ляхи и готовят бунт, подбивают добропорядочных посадских людишек к неповиновению, почти как при Болотникове. Иван Васильевич хорошо помнил, те смутные времена и что тогда происходило в Туле. Он всей душой не желал повторения бунта, тем более царская власть уже никем не оспаривалась, не было никаких претендентов на царство. Воевода отписал о всем происходящем в Москву и со дня на день ожидал приезда столичных чиновников.
В хмуром одиночестве он поднялся на башню. Солнце, скатилось к горизонту, но еще светило ярко и казалось, что пришла весна. Воздух был теплым и свежим, правда, ему показалось, что дым от печей примешался к нему, но
Постояв на воздухе совсем немного он, хоть и было не по-осеннему тепло, замерз. Поежившись и пожалев, что не одел на себя теплый кафтан, Иван Васильевич стал спускаться в теплые палаты. Здесь, внизу на нижнем пролете его нашел приказчик.
– Батюшка, приехал человек из Москвы!
– Что?! Где он?
– заволновался воевода.
– Кибитка ждет у ворот.
– Впустите и проведите его ко мне в "престольную"!
– так воевода называл палату в которой осуществлял прием знатных гостей.
– Слушаюсь, - с поклоном сказал приказчик и исчез, а Иван Васильевич поспешил в спальню переодеться согласно такого случаю.
Одев дорогой из аглицкого сукна полковничий кафтан вишневого цвета с большим количеством черных петлиц, подбитый собольим мехом и желтые сапоги из тонкой хорошо выделанной кожи, воевода подпоясался дорогой шпагой, инкрустированной рубинами и сапфирами. Ее изготовили тульские мастера к вступлению воеводы в должность. Оглядев себя в зеркале, Иван Васильевич остался доволен собой. Ну, и где мой живот?
– задал он себе вопрос, втянув все, что ниже груди внутрь. И зачем мне худеть?
– Батюшка, он уже в платах, - известила хозяина девка Прасковья, что прислуживала его дочери.
– Ладно, иду.
Идя в "престольную", воевода пытался представить себе московского чиновника. Но дальше предположения о его возрасте Иван Васильевич не продвинулся. Скорее всего ему лет сорок, - решил тульский чиновник, исходя из трудности продвижения по службе. Перед тем, как войти в комнату, в которой его ожидал приехавший, Морозов перекрестился.
– Ну, с Богом, - шепнул он себе в усы и вошел в комнату.
– Добрый день!
Перед ним оказался довольно молодой мужчина. Лет тридцати, - с некоторым сожалением решил воевода, он немного огорчился, что его предположения о возрасте не оправдались. Роста мужчина был почти сажень с четвертью, широк в плечах и, видимо, очень силен. На ногах гостя красовались дорогие из турецкого сафьяна чоботы с остроконечными загнутыми кверху носами. Поверх красивого кафтана светло-зеленого цвета гость одел дорогую ферязь с длинными рукавами. На левом боку, на поясной портупее у него висела аглицкая шпага. Дорогие перчатки лежали на мягком стуле, на котором до появления хозяина сидел сам гость.
– Здравствуй воевода, - с легким, соответственно чину, поклоном приветствовал московский гость хозяина дома, Ивана Васильевича. Потом он протянул ему верительную грамоту из разбойного приказа.
– Вот мои полномочия, Иван Васильевич!
– Как тебя милейший величать?
– поинтересовался воевода.
– Тимофеем, сударь, Романцевым. Сын боярский я.
– Очень приятно, очень приятно..., - стал бормотать воевода, пробегая глазами по полученной грамоте.
– Присаживайся, друг мой! Стар я стал, плохо вижу, вот долго и читаю. Ты уж потерпи маленько пока я буковки увижу.