Семь тысяч сто с хвостиком
Шрифт:
– Здравствуй, папенька!
– Софья прильнула к груди отца и потом поцеловала того почти в губы, несмотря на грубую щетку усов.
– Здравствуй, доченька, - как всегда при виде любимого чада растаял отец, - как сходили? Купила, что хотела?
– Да, батюшка, спасибо!
– Солнышко мое, у нас в доме поживет московский человек. Будь с ним вежлива и веди себя, как подобает боярской дочери, согласно наставлениям протопопа Сильвестра. Ладно?
– Не волнуйся, буду послушным боярским отпрыском, - звонко засмеялась девица.
– Никакой чужак не поймет, что люблю отца своего и мать больше самой себя!
– Все бы тебе шутить!
– вздохнул отец.
– Папенька, не переживай, не
– она еще раз поцеловала отца и, несмотря на сковывающий движения сарафан, выпорхнула из библиотеки.
Иван Васильевич вновь остался один наедине со своими тяжелыми думами. Лишь на коротенькое время он отвлекся от смутного, еще не сформировавшегося беспокойства, когда не знаешь, что может произойти плохое, но уверен в его неизбежности, переключив голову и чувства на свою дочь, любимое создание, отвечающее ему теми же чувствами. Какая же она красивая и умная стала. Не жалел боярин для нее ни средств, ни усилий, все дал ей и воспитание, и самое лучшее образование, для его времени и государства, самое полное. Выписывал специально из Европы сведущих в разных науках людишек, платил им сполна так, что по окончании курсов те не стремились возвращаться, а жаждали продолжить свой просветительский труд. Шел воевода супротив воли государя не только в образовании. Невольно перенимала его семья и внешность иноземцев и образ их жизни, привычки, взгляды на жизнь и на политику. Между тем государь требовал от своих холопов совсем другое, жаждал самодержец, избранный на царствование такими, как Морозов боярами, чтобы они же: "иноземных немецких и иных извычаев не перенимали, волосов у себя на голове не подстригали, також и платья, кафтанов и шапок с иноземских образцов не носили и людям своим по тому ж носить не велели". Не раз у Ивана Васильевича был разговор с отцом-настоятелем, духовником семьи, который предостерегал свое излюбленное чадо не следовать привычкам иноземным, следовать заветам русским, прятать свою гордыню, но глухим оставался к увещеваниям божьего человека воевода тульский, считал себя человеком гордым и независимым, многое сделавшим для государства и государя.
В палаты тихонько вошел воеводин приказчик, подьячий его приказной избы, Савелий сын Панкратов. Преданный холоп, но с хитрецой и сам себе на уме, хотя пока воевода в силе, то он служил ему верой и правдой.
– Батюшка, прибегал сотник Фомин...- с поклоном доложил Савелий.
– Что надобно ему?
– отозвался воевода.
– В городе витают смутные настроения среди посадских людишек...
– Сказывай!
– Много от тайных людишек изветов по государевому делу и слову. Сказывают онные о назревающих преступлениях, собираются дескать вороги приходить, грабить и побивать самовольством, скопом и заговором к Царскому Величеству и на его государевых бояр и окольничих, и на Думных и на ближних людей, и в городах, и в полках на воевод и на приказных людей.
– Знаем! Докладывал я в Разряд! Приехал обыщик из Москвы! Что нового можешь донести?
– поморщившись отрезал воевода, который не любил, когда кто-то повторял дважды.
– Батюшка! Сказывает сотник Фомин, послухи, опрошенные им очи на очи, доносят, что в город пробрались ляхи и черкасы. Подбивают людишек к крамоле, разносят дух мятежа.
– И это ведомо нам! Увеличили количество десяток дозорных?
– стал не на шутку злиться Иван Васильевич.
– Что еще?
– Покуда все...
– Ладно! Ступай покамест!
Савелий почтительно поклонился и задом вышел из палат. Да! Что же за времена у нас в государстве!
– подумал
– Вот вроде все успокоилось, смута прошла, царь правит, жизнь успокоилась и вот! Опять народец шумит. Чем недоволен?! Что не хватает люду посадскому?! Отчего не жить благочинно и спокойно?! Махнул рукой Иван Васильевич в сердцах и направился в спальню к супруге. Переодеться к трапезе, да прижаться к ее груди, родной, с бьющимся любящим сердцем, сбросить с себя часть тревоги.
Ольга сидела за маленьким столиком и смотрелась в зеркальце, поправляя густые черные брови, до губы алые, прихорашиваясь перед трапезой со столичным гостем.
– Как ты милый?
– оторвалась любящая супруга от зеркальца, почувствовав настроение мужа.
– Отчего кручинишься?
– Да как не печалиться! Вести дурные кругом приходят. Народец мутить собрался. Вот и обыщик московский не зря приехал. Надеялся, что напрасно приедет, ан нет!
– Ну, ты же все сделал, милый! Бог даст, все обойдется, не усугубится положение! Образумятся смутьяны!
– попыталась успокоить мужа Ольга. Хотя мало понимала в его делах, да и не особо откровенен с ней он был всегда, лишь порой, когда переполняло его волнение, когда не находил себе места от тревожных дум, мог он что-то ей рассказать о делах государственных.
Иван Васильевич прошел к красному углу с божницей, перекрестился на образа, после чего подошел к супруге и обнял ее. Та, как сидела, так прижалась к мужу, положив голову ему на живот. Так они миловались недолго, пока к ним не залетела дочка.
– Маменька! Маменька! Что мне одеть?
– прокричало их младшее чадо, а, увидев обнимающихся отца с матерью, бросилась к ним и обняла их обоих.
– Солнышко! Одевайся в то, что мы купили, - мать высвободилась из объятий дочки и окинула ту своим пристальным взглядом.
– Но ведь не праздник какой-то!
– попыталась возразить девушка, но в душе обрадовалась материнскому разрешению, облачиться в обновки.
– Ничего, одевай!
– повторила разрешения Ольга, взглянув на мужа и уловив его согласие.
– Спасибо матушка!
– девица, однако, поцеловала только отца в щеку и стремительно упорхнула из комнаты.
– А что мне надеть?
– спросил, улыбаясь супруг.
– Тот лиловый московский кафтан. Не искушай судьбу, не одевай нынче иноземные наряды, итак мы притча во языцех.
– Добро, - согласился глава семейства и отправился переодеваться, оставив жену заканчивать ее бабьи дела.
ГЛАВА 4.
Акиня Петров сын Шеин сидел в Тихвинской станице в избе старого казака Матфея Иевлева. На дубовом столе перед ним стояла миска с сытом. Старик - хозяин, сидел напротив гостя и уже отодвинул свою пустую посуду, вычерпанную так чисто, что мыть ее было без нужды. Он пристально смотрел за тем, как медленно и с большими перерывами двигается деревянная ложка Акини Петровича. Долгое молчание, нависшее над мужчинами, прервала баба казака, женщина лет шестидесяти, сухонькая и беззубая. Она подкралась к своему супругу сзади и, наклонившись над столом, протянула руку за пустой миской.
– Ну, что, наился?
– сварливо спросила она Матфея, метнув тем не менее равнодушный взгляд на темечко мужа.
– Да, убирай, - сурово отозвался старик и, когда та отошла от стола, обратился к гостю.
– Стало быть, Акиня Петрович, говоришь, что воевода наш продался иноземцам?
– А ты сумлеваешься?
– вопросом на вопрос ответил старику боярский сын, не привыкший к вольности казачьей.
– Кхкх, - кашлянул казак, собираясь с ответом.
– Так мы не знакомы с Иваном Васильевичем, не встречаемся, откуда ж мне знать об нем! То, что он одет большей частью в иноземные платья ешо не говорит об евойной измене...