Семь тысяч сто с хвостиком
Шрифт:
– А то что детей его обучали иноземцы и все они обласканы воеводой и одарены дорогими подарками, живут при нем, в избах подаренных, никуда не уезжают, меж тем связываются с соплеменниками. Разве это не вызывает сумнения?
– Не знамо... но зело меня грызет тревога. А коли не встанет народ и окажемся мы в изменщиках, а не воевода? Не придется ли принять наказание по государеву делу и слову? А там и на дыбе можно сгинуть...
– почесал лысое темечко старик.
– Не каркай, старик! Бог даст правда окажется на нашей стороне!
– попытался подбодрить собеседника змий-искуситель в лице Акини Петровича.
– Да, я и не каркаю. Кумекаю я. Коль ты говоришь, что воевода переметнулся к ворогам, то
– Об чем ты говоришь?
– ложка Акини замерла возле рта, а потом опустилась в полупустую миску.
– Ну, пошто ты приехал с ляхами? В свите твоей черкасы, да малороссияны? Народ тревожите разговорами крамольными, подбиваете к сомнениям, смуту сеете, а что апосля? Народ устал от бунтов, хочет он жить спокойно, хватило ему горя и невзгод за прошлые лютые годы, никак не забудут люди ни Сигизмунда, ни Болотникова...
– А что ты называешь спокойной жизнью, старик? То, как стало легко жить? То, сколько народ платит пищальных денег, стрелецкого хлеба, полоняночных, ямских денег и других непосильных податей. То, как сотники мздоимствуют, обложили посадский люд хуже татар, а все потому, что стрельцам не выплачивает воевода жалования, а меж тем патриаршие стрельцы с огненниками свирепствуют. Или, как воевода суд правит? Сколько он невинных на дыбе сгубил, да скольких приписал к посадским тяглым людям и сослал на пашню! Землю отбирают за долги малые, а дворовые воеводы в соболях да каменьях, сапфирах, с золота и серебра едят. Это ты называешь спокойной жизнью?!
– вполне искренне возразил Акиня Петрович.
– Так, то всегда народ испытывал трудности. На то и жизнь земная чтоб познать благо жизни неземной. Кто б не правил на Руси, царь, али бояре, народ - это холопы и грязь. Пришли ляхи и что? Так же грабили и жизни с имуществом лишали. Не было и при них народу отдохновения. И к Ляпунову я ходил не от того, что зело болел за бояр или из-за того, что ляхи освободили меня и принесли благоденствия простому люду! И нонче, я думаю, ничего не изменит твоя смута. Принесет она только смерть и разорение...
– Вот от того, что народ думает, как и ты и не верит в лучшую жизнь, и живем мы в грязи и холопской покорности. Ляхи, те и то живут лучше нежели мы, хотя далеки и они от Европы.
– Бояре, сыны боярские, купцы, да другие господа завсегда и везде живут хорошо, будь то Русь, немецка сторона или Литва, - грустно покачал головой старый казак.
– А вольницы и у нас с достатком. Вот, я казак, мой отец и дед были казаки. Нам воли не искать. Атамана сами себе избираем. Неугоден, нового назначим. Земли у нас хватат, животины тоже. Работай, охраняй государство Московское, да служи правдою государю. Что ешо от тебя требуется?
– А коль заберут у вас вольности казацкие? Что тогда?
– Ну, вот ежели заберут, вот тогда и будем воевать. А щас, ты не серчай на меня, батюшка, нет у нас интересу бузить. Не пойдут мои сотоварищи супротив воеводиного порядку.
– А останутся ли твои товарищу в стороне коли мы пойдем стоять за счастье народное?
– с беспокойством спросил Акиня.
– Вот это мне покамест не знамо... поживем увидим...
Шеин больше не проронил ни слова. Если бы он мог, то откинулся бы на спинку, но таковая отсутствовала у лавки, на которой он сидел, поэтому он наоборот навалился грудью на столешницу и нахмурился, сдвинув густые брови. Старик посмотрел на гостя и тоже не решился больше ничего говорить. В голове же смутьяна роились мысли. Акиня Петрович не ожидал такого отказа. Он много ставил на поддержку городовых казаков тульского прибора. Но прежде чем идти к их голове, он надумал встретиться с Тихвинским атаманом, в подчинении которого была сотня. Верные ему люди доносили, что тот очень своевольно отзывался о воеводе Морозове, обличал того в греховных поступках и притеснении казаков. Поэтому
– Что тяжелы твои думы Акиня Петрович?
– спросил Матфей.
– Тяжелы, милый человек, тяжелы...
– Так может время ешо не пришло?
– Ох, Матфей, время само по себе не приходит, его приводят люди. Ежели ждать удобного времени, то не хватит наших жизней. Терпелив русский человек. Будет сам терпеть, дети его будут терпеть и их дети. А я хочу, чтоб нонче людишки вздохнули вольнее. Чтоб облегчить тягло, да наделить всех нуждающихся четвертями земли. Да чтоб воевода избирался всем людом, как у вас казаков, а не назначался из Москвы, там ведь не ведают кого ставят во главе.
– Уж больно ты праведно говоришь и мед льешь в уши. А что на деле будет? Нет царства небесного на земли. На то и царство небесное, чтоб познать мерзости земные, а там жить в правде и отдыхе. А здеся, в этом свете, нам надобно терпеть и трудиться, - недоверчиво покачал головой седой казак.
– Ладно, старик, я хочу токмо, чтоб ты знал, зла не желаю, действую по совести и в мыслях во благо люду, - выдохнул печально боярский сын и встал из-за стола. Нахлобучив соболью шапку, он поблагодарил хозяина.
– Спасибо тебе за хлеб-соль, за то, что выслушал меня.
– Не серчай на меня, коли не поступаю по-твоему, - ответил Матфей Иевлев, вставая вслед за гостем.
Во дворе Акиню Петровича ждали запряженный конь и трое сотоварищей со своими лошадьми: лях Адам Кисель, черкашин Семен Капуста и его верный пес, дворовый Никифор, который и держал хозяйского скакуна под уздцы. Все они были вооружены саблями и пистолями, кроме Никифора, который имел за плечами бердыш. Холодный воздух ворвался в легкие их предводителя. После спертой атмосферы хоть и большого, но простого дома казачьего атамана, свежий воздух казался наполненным медом. Шеин подошел к своему коню и молча похлопал его по морде.
– Что пан, получил то, что желал?
– спросил с сильным акцентом Адам Кисель. Он хоть и был беден, но происходил из старинного волынского шляхетского рода, поэтому считал себя не только равным Шеину, но и выше его.
– Да..., - буркнул Акиня.
– Это есть хорошо. Куда едем?
– Поехали в Торхово.
– Что нам там делать?! Отсиживаться? А когда ж начнем?
– зло спросил Семен Капуста, его лицо перекосила злоба и заживший шрам, что был получен от турецкой сабли при набеге на южные границы польского государства.