Семь удивительных историй Иоахима Рыбки
Шрифт:
— Да! Да, чего не бывает на свете!.. — вздыхали слушатели, а в душе радовались: «Слава богу, что я жив остался!..»
В костеле любопытные приподнимались на цыпочки и вытягивали шеи — смотрели, как Стася во время проповеди поминутно теряла сознание. И про себя возмущались, что другая сестра, Владка, сознания не теряет. Патер Куитта стоял на амвоне, вздымавшемся, как посеребренная ладья на бушующих волнах моря, и очень красиво читал проповедь. Целых три дня он трудился над ней, писал, перечеркивал, то и дело обращался к священному писанию и к разным святым и пророкам, пока наконец написал, выучил наизусть и теперь с важным видом декламировал елейным голосом,
Тогда я еще не разбирался во всем этом, но теперь хорошо знаю, что многие в костеле были подобны голодлым шакалам, коршунам, крысам, которые слетелись и сбегались сюда, чтобы насытить свои жадные глаза и свои глупые сердца зрелищем чужого горя. Мог ли я думать тогда, что этим горем воспользуются всякие ловкачи и плуты, кочующие с одного церковного праздника на другой, с ярмарки на ярмарку. Они вывесили на палках большие холстины, где яркими красками были намалеваны сцены того «дня гнева господня» или «божьего предначертания». Гнусавыми голосами они заводили жалобную песню, начинающуюся словами:
Послушайте, христиане, Что случилось на шахте в Карвине, В благовещенье девы Марии…Хотя катастрофа на шахтах Лариша произошла вовсе не в день благовещенья девы Марии. В этой ярмарочной элегии важна была сомнительная рифма, которая помогала плутам набить свои кошельки грошиками растроганных слушателей.
Я, может, и был похож на любого из толпы, заполнившей костел, потому что не потерял никого из близких в том пекле. И все-таки я не был таким, потому что жалел Стасю. Она снова стала для меня святой девой с образа в карвинском костеле и святой Барбарой из часовни на шахте «Генрика», и я забыл, что еще несколько дней назад она была моей пылкой любовницей, ненасытно требующей к себе внимания. А кроме того, я чувствовал себя виновным в смерти ее брата.
Я все еще таскал в кармане пиджака эти проклятые часы. Стася теряла сознание у гроба своего брата, люди плакали, шмыгали носами, всхлипывали и вытирали слезы, ксендз Куитта гремел с амвона о предначертании божьем, а часы все тикали, тикали…
На кладбище опять были речи — очень жалостные и очень напыщенные, пестрящие странными словечками, которыми в обычное время люди не пользуются. Мне казалось, что каждый из выступавших прежде всего думает о том, как бы ему затмить предыдущего оратора, блеснув изысканными оборотами речи, воспользоваться поэтическими словами, чтобы скорбящие могли шепнуть: «Глядите! Глядите! Как он чудесно говорит! Словно по книжке читает!»
На похороны пригласили также гезангферейн [18] . Человек пятнадцать писарей и служащих с окрестных шахт, стоя под зонтами, приготовились петь. Однако петь им не пришлось, потому что от дождя ноты размокли и певцы не смогли прочесть расплывшихся бемолей и бог знает еще чего. Хормейстер объявил по-немецки, что гезангферейн не в состоянии петь — певцы, мол, так взволнованы, что потеряли голоса. А песня, которую написал органист пан Зоммерлик, неслыханно поэтическая и требует чистых голосов. Однако если скорбящие слушатели позволят, пан органист прочтет текст песни, чтобы все слышали и убедились, сколь сильно страдает человеческое сердце
18
Певческое общество
Пан органист шагнул вперед — рядом с ним встал один из писарей с зонтом — и стал читать с превеликим воодушевлением и при этом так завывал, что растроганные скорбящие слушатели снова зашмыгали носами, засморкались и закашляли, а у кого сердце было понежней, тот и заплакал.
Мало кто понял эту песню, кое-кто улавливал смысл с пятого на десятое; что касается меня, то я бы и вовсе не узнал, о чем плачет и рыдает песня органиста, если бы не старый Кубичек; он понимал по-немецки и взялся переводить своим дружкам. И, стало быть, так я узнал, о чем говорилось в песне.
Прощай, прощай, питомец скал! Свершил ты все земное. Ты честным пал, ты верным пал. Дай бог тебе покоя! Тебе вовеки не взглянуть На небо голубое. Мы славим твой тяжелый путь! Дай бог тебе покоя. Все, как один, мы к небесам Пойдем вслед за тобою. Ослепший здесь, прозреешь там. Дай бог тебе покоя! [19]Красиво он это перевел, и дружки, обступившие Кубичека, опечалились еще больше.
19
Стихи даны в переводе Б. Слуцкого
Я упросил одного писаря дать мне эту песню с нотами. Он охотно согласился.
Спускались сумерки, люди стали расходиться. Дождь все еще моросил.
Мать вела под руку Владку. Молодой инженер, который не отходил от Стаси во время похорон и по-чешски утешал ее в часовне, теперь обнял ее за талию и заслонил зонтом, а она положила голову на его плечо, и так они и шли, прижавшись друг к другу.
Люди оглядывались им вслед и возмущались:
— Глядите-ка, глядите! Фукс высмотрел себе новую кралю!
— Высмотрел? А что такое? — удивлялись те, кто не знал инженера Яромира Фукса.
— Да ведь он бабник, известный во всей Карвине! Трех байстрюков уже наплодил!
Мне было очень неприятно, что Стася прижимается к бабнику Яромиру Фуксу, у которого уже есть три байстрюка, то есть трое детей, прижитых с тремя девушками. Не иначе, теперь он собирался завести четвертого со Стасей. «Возьму-ка я камень, да и швырну в этого мерзавца», — подумал я. Но все-таки сдержал себя — я боялся, как бы не попасть в Стасю.
У дома они задержались, пока мать доставала в щели под порогом ключ от квартиры. Инженер Фукс помогал ей и зажигал спички. Тут-то я подошел к Стасе и шепнул:
— Стася!
В это одно-единственное слово я вложил весь кромешный ад моей ревности и необъятное небо раненой любви. Сердце у меня разрывалось.
Она посмотрела на меня невидящим взглядом и, немного помолчав, спросила:
— Чего тебе?..
Инженер Фукс заметил меня. Заметил он также, что я обеими руками держу Стасину ладошку, а Стася вырывается и отталкивает меня.