Семигорье
Шрифт:
Юрочка отвернулся, поигрывал туго сжатыми скулами: вторжение лесника было явно ему не по душе.
Алёшка стоял, опустив голову, ботинком вталкивал в огонь головешки.
— Ладно уж вам, Леонид Иванович, — бормотал он. — Мы тут на волю вырвались. Отцу-то не обязательно про это знать… — Он с отвращением слушал свой жалкий лепет, но ничего не мог с собой поделать: унижение — первая плата за любое, даже малое, отступничество.
— Лексей! — Красношеин развёл руки, смотрел с укоризной на Алёшку. — Не понимаю, про что разговор? Разве друга продают?! Могила!.. — Только теперь Алёшка заметил, что лесник навеселе. — А ну в круг! К
Ты, Кобликов, что землю ногой роешь? Не конь! Иди сюда. Вольные люди — свои люди!.. — Красношеин лёг на бок, вытянул из кармана бутылку, заткнутую свёрнутой бумагой. — От Феньки топаю! — шепнул он Алёшке и подмигнул. — Ну, ну, не ревнуй! Кружки у вас, молодцы, есть?
Алёшка взглянул на Юрочку, заметил, что Юрочка отмяк и с любопытством смотрит на бутылку в руках лесника.
— Это и есть то самое, от чего… — он покрутил рукой у головы…
— То самое… — успокоил его лесник.
— Вот, одна на двоих, — сказал Юрочка и протянул жестяную кружку.
— Ну, и валяйте из одной! Я — с горлышка… — Он налил в кружку, поднял над головой бутылку. — Как это в песне? За землю, за волю и за лучшую нашу долю!..
Лесник не пил, смотрел, как пьёт Юрочка, задыхаясь от жарких глотков. Юрочка кинул пустую кружку в ноги леснику, хотел что-то сказать, но сел на землю, открыл рот и замахал рукой, загоняя в рот воздух.
— Ожгло? — с участием спросил Красношеин. — Ничего, поживёшь — глотку вылудишь!.. На-ка, Лексей, держи!..
— Не хочется что-то, — сказал Алёшка, с опаской поглядывая на Юрочку. Он ощущал какой-то одеколонный запах, идущий из кружки, и в самом деле ему не хотелось пить.
— Ну, ты, чудик… — Юрочка остановившимся взглядом смотрел куда-то поверх Алёшкиной головы. Он погрозил пальцем и засмеялся. Засмеялся и Красношеин. Алёшка вздохнул, не дыша и морщась, честно выпил всё, что налил ему лесник. Красношеин и за ним проследил внимательно и только после того, как Алёшка закрыл рот рукавом и отдал ему кружку, не торопясь, допил то, что осталось в бутылке.
… В ночи Алёшка увидел звёзды и снова закрыл глаза. Голову палило, будто под черепом тлели угли. Он приподнялся — плечи были в сене, ноги на земле, — отполз в сторону. Его стошнило. Отдышавшись, он встал, покачиваясь, дошёл до озера, долго прополаскивал рот, умывал лицо, стараясь холодной водой прогнать слабость и дурноту.
Юрочка спал у стога, поджав колени к подбородку, от холода упрятав руки к животу. Алёшка накрыл его охапкой сена, лёг рядом. Голова всё ещё была как не своя и болела.
Странно, но он помнил всё, что было у костра после того, как Красношеин швырнул пустую бутылку в воду.
Помнил, как оглушило его то, что он выпил из кружки, как потерял власть над собой, помнил всё, что было потом. Сначала, как бы удивляясь, они разглядывали друг друга и смеялись. Юрочка пробовал делать стойку на руках, но валился, надувал губы и смешно икал. Друг за другом они перебрались к леснику, и все трое, обнявшись и раскачиваясь, точно в лодке, пели песни, потом просто орали от избытка чувств, стараясь перекричать один другого. Потом он и Юрочка на четвереньках носились по лугу, взбрыкивали ногами, гоготали и мазали друг друга землёй. Юрочка руками залез в озеро, лакал воду, как собака, и кричал: «Эй, чудик, а ты можешь так?»
Красношеин запалил жаркий костёр, и они прыгали через огонь, и Юрочка упал и спалил край штанины и ругался такими стыдными словами, что Алёшка даже
Сам Красношеин не был пьян, хотя орал вместе с ними песни. Полуприкрыв глаза, он следил за их выходками, и Алёшка готов был поклясться, что видел мрачное торжество в его глазах.
— Вот так, Лексей, — сказал он, поправляя на себе ремешок командирской планшетки и закидывая на плечо ружьё. — Одна бутылка и — нет человека! Даже двоих. Ну, бывайте здоровы, разбойнички!
Оставив их, он ушёл от костра в сумерки, канул в белый луговой туман как в воду…
Воздух похолодал, Алёшке пришлось зарыться в сено. Звёзды, как будто вмёрзнув во тьму, передвигались все разом вместе с чёрным небом, на глазах выходили из-за покатого, нависающего над головой стога. Ковш Большой Медведицы почти встал на ручку, вот-вот польётся из ковша рассвет.
Алёшка дождался, когда небо отделилось от земли и макушки леса проступили на прозрачном отсвете зари, вытащил из сена ружьё и пошёл к самому дальнему озеру — подальше от костерища с неприятной грязью вокруг.
Вернулся он при солнце. Развёл костёр, собрал в кучу остатки дров, приволок ещё одну толстую ольховину, приладил у костра вроде скамейки. Умылся, присел и затих, вбирая в себя прохладу и чистоту осеннего утра.
Какое-то обновление происходило в нём, похожее на то, как случается в природе поутру после ночной сокрушающей грозы: уходят, затихают мутные потоки, распрямляются прибитые травы, дымящийся под солнцем мокрый лес наполняется нарастающим щебетом, посвистом, радостными звуками падающей с листьев капели.
Алёшка хотел одного: как можно дольше удержать над собой это ясное небо с крохотными неподвижными облаками, эти прорезанные солнцем тени от леса на воде и на белёсой от росы луговине — весь этот чистый в своей первозданной нетронутости озарённый утренним солнцем мир.
На воде что-то сверкало, назойливым лучом било в глаза. Алёшка передвинулся, но ослепляющий блеск достал его и там. Не сразу он понял, что отсверкивает и слепит его брошенная Красношеиным бутылка. Блеск раздражал, мешал его спокойствию и утренней радости. Алёшка поднял ружьё, почти зажмурясь, прицелился в сверкающую точку и опустил ружьё на колени. Разбить бутылку на воде он мог. Но то, что слепило его изнутри раздражающим отблеском вчерашней мерзости, так легко не разбить. «Нет твёрдости, нет воли — нет и человека! — думал он. — Пока в самом себе не наберусь твёрдости, человеком мне не быть…»
В стогу завозился Юрочка, поднялся, заспанный и хмурый, с сеном в волосах, поёжился, отошёл в сторону. Алёшка краем глаза наблюдал: ему хотелось понять, раскаивается ли Юрочка в том, что было вчера? С хмурым видом Юрочка обследовал портфели. Нетерпеливо сунулся к висевшему на рогульке ведёрку, поморщился — тоже было пустым. Разочарованно пошарил глазами вокруг, увидел утку, убитую на заре Алёшкой, подтащил к костру, ни слова не говоря, стал сдирать перья. С надутыми губами, не глядя на Алёшку, он готовил еду. Когда дичь уварилась, вытащил кусок утки, подул, остужая, вонзил в мякоть зубы. Лицо его тут же покривилось, он перестал жевать.