Семирамида. Золотая чаша
Шрифт:
Это была сладкая мысль, уместная в момент отхода ко сну. Некоторое время Нину со стороны с удовольствием наблюдал за оскалившими пасти львами, пока предсонная сладостная истома не омрачилась глупым, на первый взгляд вопросом – почему каменных духов–хранителей всегда и везде выставляют парами? Например, львы перед ступенями, ведущими в его апартаменты, быки–шеду перед входом в арсенал или крылатые быки возле царского трона? Вспомнилась знаменитая Дорога процессий в Вавилоне, на стенах которой были изображены вавилонские драконы и ревущие львы. Там каждый дракон по одной стороне крепостной стены обязательно
Нину неожиданно зевнул. Успокоил себя тем, что посетившее его недоумение иначе как досужим не назовешь, однако отделаться от родившегося в сердце привкуса тревоги сумел только перебив неуместный вопрос злорадным торжеством – пусть Шами помучается одна.
Он с нескрываемым злорадством погладил свою густую, завитую, заметно подбитую сединой бороду и напоследок бросил взгляд на парадный двор цитадели.
Дождь прекратился, и отсветы факелов, до того расплывавшиеся в лужах, очертились ясно, трепетно, разве что не дымили. Стал явственней треск горевшего дерева, со стороны хозяйственного двора послышался скрип подъезжавшей телеги. А может, повозки, но это разночтение уже не досаждало крепко заснувшему туртану.
Разбудили его перед рассветом, приказали немедленно отправляться в Вавилон. На вопрос, к чему такая спешка и нельзя ли перед отъездом увидеться с побратимом, передавший повеление военачальнику незнакомый царский спальник ответил, что великий государь всю ночь занимался государственными делами и заснул только под утро. Раб добавил, что теперь во всем дворце не сыскать смельчака, который отважится разбудить владыку. Он и Нинурте этого не советует, так как еще до наступления дня такой храбрец, невзирая на чины и заслуги, может оказаться на колу.
— Стоит ли проверять на себе, храбрейший? – спросил спальник. – Приказ был отдан в середине ночи. Великий царь не простит промедления.
От подобной наглости еще не совсем пришедший в себя и протиравший глаза туртан лишился дара речи. Между тем молоденький раб с завитыми на макушке волосами, как бы не замечая изумления наместника, снисходительно добавил.
— Если позволишь, храбрейший, еще один совет… Не надо называть властелина вселенной побратимом.
— А–а, ты вот о чем, – откликнулся туртан и направился к спальне жены.
Стражники, явившиеся с царским рабом, преградили путь. Туртан обернулся и удивленно глянул на спальника.
Тот пожал плечами.
— Не велено. Об этом меня предупредили особо. Ты ни с кем не должен видеться. Никто не должен знать, что ты отправился в Вавилон.
— Послушай, как тебя там… что случилось?
— Не знаю, храбрейший из храбрейших. Я сам теряюсь в догадках, а зовут меня Балу.
Нинурта прикинул – Балу, Балу… Это имя ему ничего не говорило. Впрочем, за последние несколько месяцев вокруг Шамши неожиданно появилось множество новых людишек. Среди них были и коренные ассирийцы, знатные и не очень, чужаки–советники, мелкая челядь из пришлых. Никто не мог объяснить, как они оказались во дворце, кто их нанял – уж,
Нинурта не был новичком в придворных делах и знал цену поведению слуг. Их отличала подобострастная льстивость перед сильными, презрительное пренебрежение к слабым и откровенная наглость в разговоре с теми, кого подвергли опале. С той же ловкостью они пользовались ложью, и чем более вызывающим было вранье, чем простодушнее, глядя в глаза, они выкладывали чушь тому или иному царедворцу, тем хуже были его дела. Этот же пронырливый красавчик, без тени стыда утверждавший, что царь всю ночь занимался государственными делами, с небрежной легкостью переступил всякие границы правдоподобия.
Это был знак хуже некуда.
Вечером в поведении царя не было и намека на скорую и неотвратимую опалу. Шамши от природы не умел хитрить, и если бы кто-то во дворце попытался подбить его удалить слишком возвысившегося наместника Ашшура, это невозможно было бы скрыть. Прежде всего побратим начал бы оправдываться, валить вину на других – продажных слуг, наглых рабов, дерзких подданных. Да мало ли на кого начал бы ссылаться Шамши, но чтобы вот так, спешно, внезапно, с глаз долой – это было невозможно. Ладно, сам Нину был из таких, кто ради дружбы был готов не поверить собственным глазам, но обвести вокруг пальца Шами – как это могло случиться?!
К тому же какими государственными делами мог заниматься Шамши в отсутствии побратима и его супруги?!
Что же произошло ночью, если наглый молоденький раб, вчера не позволявший себе в присутствии туртана рот открыть, сегодня осмеливается давать советы второму человеку в государстве? Кто или что позволило ему вести себя так развязно?
Ответа не было. Его, по мнению туртана, и быть не могло, кроме разве что личной инициативы молоденького негодяя, возомнившего о себе невесть что.
Ну, погоди, ты у меня еще попляшешь!
Тем не менее, одеваясь, Нину лихорадочно старался припомнить все, что хотя бы случайно могло вызвать неудовольствие царя. В их взаимоотношениях не было и намека на скорую опалу. К тому же было непонятно, как совместить внезапный отъезд в Вавилон с подготовкой похода на север. Шамши не раз доверительно признавался другу, что только Нинурте он с легким сердцем может доверить полки, отправлявшиеся на север. Это были не пустые слова, ведь в Сирии и Палестине тот делом доказал, что умеет водить армию. Это признал даже опытный Салманасар, не говоря о командирах эмук и «царского полка».
Возможно, Шамши не понравилось, что его туртан отказался возглавить поход на Шибанибу? Нину в сердцах помянул супругу, которая, узнав о предложении нового царя, предупредила мужа, что народ Ассирии вряд ли простит уничтожение священного города. Всякий, кто погреет руки на беде сородича, будет трижды проклят.
— Тебе это надо? – спросила она.
Но и тогда между побратимами не легло даже тени неудовольствия. Шамши–Адад с пониманием отнесся к отказу и признался, что ему тоже не по себе от мысли, что придется применить «несаху» к собственным подданным.