Сердца первое волнение
Шрифт:
Дворец строителей… Концерт симфонической музыки… Весь десятый класс. Маргарита Михайловна… Анатолий… Да ведь это же — «Вальс-фантазия» Глинки!
О, как тогда все было хорошо! Как все волновало, манило, поднимало!
Морозный, пронизанный лунным светом воздух доносил уже другие звуки, другие голоса — низкие и тяжелые. Они заглушали согласное звучание сильной и нежной мелодии; нежная — исчезала, а другая, сильная, наполнялась тоской; она чего-то искала, просила, на что-то жаловалась и терялась в общем потоке согласных, беспокойных, стремительных
Надя стояла, прислонившись к перилам крыльца, и смотрела куда-то вдаль, в одну точку. Вокруг нее совершалась сказка — сияла луна, горели крупные звезды; небо раздвинулось, стало высоким, бесконечным; оледенелые верхушки рябин и берез тянулись туда, к небу, и тоже, казалось, отдались во власть музыки.
Загремели мощные аккорды, могучие голоса. Они укоряли, они требовали. «Нельзя падать духом, — говорили они. — Ты не слабая!».
Почему-то припомнились мальчики-писатели, требовавшие выпуска журнала. Надя улыбнулась. Надо взяться за журнал, обязательно. И новый рассказ показать Маргарите Михайловне. Пойти к ней, повиниться…
Она почувствовала, как слезы подступили к глазам.
«Тебе грустно, тяжело сейчас, но погоди, погоди, — успокаивала музыка, — печальное время пройдет, пройдет…»
А это последняя часть, та, которую Надя любила больше всего.
Да, темные дни прошли. Душа еще полна пережитыми волнениями, но — льются светлые, легкие, мягкие тона. Они несут успокоение. «Не грусти, не грусти, все будет хорошо, пусть не скоро, но будет… Ты сильна и вокруг — все для тебя, все твое. Слышишь — красивый танец? Иди в круг, иди, иди!».
— Надя!
Надя вздрогнула. Перед ней стоял Анатолий в пальто с поднятым воротником, в шапке, в валенках.
В голубом искрящемся воздухе разнеслись заключительные аккорды музыкальной фантазии, — величественные, страстные, берущие за душу, разнеслись и замолкли.
Анатолий подошел к ней ближе, взял за руку.
— Надя… Ты извини… Я там, на террасе… сказал совсем не то… Я сам не знаю… как это сорвалось… Надя!
Надя высвободила свою руку из его рук.
— Что те слова… — сказала она тихо. — Не в них дело…
У Анатолия тревожно заныло сердце.
Елена Дмитриевна посмотрела в окно и увидела, что Надя стоит с молодым человеком. Боже мой, уже свидания! Провожания! Елена Дмитриевна опустилась на кровать. Нет, нет, надо узнать, о чем они говорят. Ведь она же совсем глупенькая — Надя… Нужно выйти в сени, послушать; конечно, нехорошо… Ах, да! Надя раздета, на улице мороз. Вынесу ей пальто.
Елена Дмитриевна открыла дверь в сени и остановилась, услышав, как говорила Надя…
— Ты славный, хороший. Но нет в тебе чего-то… Все в тебе — полутень и полусвет. Ты добрый… мечтатель. Ты не обижайся. А я… мне мало этого. Мне — чтобы все, всю полноту… Гореть — так пламенем, лететь — так вихрем! Не таиться, не бояться никого. Я сама не знаю, но я —
— Постой… то есть… как же так? — еле слышно сказал Анатолий. — Значит — все?
Наде стало жаль его. Она положила руку на его плечо.
— Толя, не сердись… Мы будем друзьями. Будем выпускать журнал… И все такое…
Наде показалось, что где-то рядом, за углом кто-то кашлянул по-ребячьи.
— Я не понимаю тебя, Надя… Клару, что ли, ты наслушалась?
— Нет.
— Ты — то одно, то — другое.
— Я — все одно.
Они помолчали — долго и тягостно. Вдруг Анатолий засуетился, опустил воротник, зачем-то снег начал смахивать с перил крыльца. И заговорил:
— Значит… это самое… то есть… расстаемся… Что ж, я понимаю… Стихийное бедствие!..
Повернулся, сгорбился и пошел, медленными, нетвердыми шагами. Откуда-то налетел ветер. Закачалась тонкая рябина под окном, и с ветвей ее, словно бы засыпая путь за юношей, вихорьком посыпался снег.
Из сеней вышла Елена Дмитриевна с пальто на руках.
— Наденька…
Слушая разговор молодых людей, Елена Дмитриевна поняла, что Надя порывает с Анатолием. Странно, это не обрадовало ее. Говорят, он хороший парень; может быть, это случилось потому, что так потребовала она, мать?
— Надя! Вот накинь пальто. Он ушел… совсем? Я давеча наговорила… Ты смотри сама.
— Нет, мама. При чем тут ты? Мы… разобрались сами.
Она прижалась к матери. В голове у нее звучали фразы любимого вальса, те, в которых дышало чувство просветленной грусти.
— Не надо, не надо… Все кончилось… — повторяла она, словно сама себя уверяла в этом. Мать легонько гладила ее голову и не знала, что думать.
За углом явственно послышался кашель. Надя бросилась туда.
Поэт и прозаик, прижавшись друг к другу, сидели на снегу.
— Вы чего тут делаете?
Мальчишки поднялись.
— Все ноги пересидел, — сказал поэт. — Ой, больно наступить! Мурашки бегут.
— Зачем вы тут?
Мальчишки переглянулись. Сергей Земляков сказал:
— Мы в лес за тобой скатали. Ты же наплаканная была.
— Факт, — подтвердил Пантелей Городков. — И говорила, что мысли у тебя мучительные.
— Вы еще про печенье скажите, — напомнила Надя.
— Ну, уж прямо! — шмыгнул носом прозаик. — Не бойся, не скажем…
— Да в лес-то вы зачем, дурачки? Носы морозить? Так это вы там меня и напугали?
— На всякий случай. Так, значит, насчет журнала — слышали мы краешком уха — вы договорились с Черемисиным? Будет?
— Будет, будет журнал. Ах вы, глупыши!
Надя взяла их в охапку и начала мять. Писатели-спутники завизжали, засмеялись.
— Ну, марш домой! — скомандовала она. — Приходите ко мне завтра. — Сейчас — за уроки… У нас скоро классное сочинение по Маяковскому. Вы знаете, что такое стилистика? Стилистические ошибки? А! Не знаете. А туда же… в писатели! А мы знаем. И искореняем. Как? Очень просто. Всем классом. Упорно, настойчиво. Каждодневно. Марш домой!