Сердца первое волнение
Шрифт:
Десятиклассники писали по Маяковскому — и почти все написали хорошо. Ну, не все, ну, еще не так хорошо и есть еще эти самые стилистические… Но тройки — «крепкие», а двоек уже нет. Это ли не достижение?
В двадцатый раз они спрашивают свою учительницу и про то, как раскрыли тему, и про стиль, и про план, и сами рассказывают, как писали, как дрожали, как переживали. Маргарита Михайловна едва стоит — затормошили, затолкали. Она в лыжном костюме; голос звенит, глаза лучатся…
Откуда-то из-за елки стремглав вылетает Надя Грудцева.
— Товарищи! —
Она подняла над головой толстую книгу — альбом с красиво разрисованным заголовком:
Вокруг Нади творится что-то невообразимое… толчея, давка, столпотворение. На помощь ей спешат Анатолий Черемисин и Степан Холмогоров; а журнал у нее уже выхватили; некоторое время он плывет над головами, потом ныряет вниз, и Надя видит его в могутных руках своего телохранителя, приземистого крутоплечего Сергея Землякова, которого ловко прикрывает сверху вихрастый поэт Пантелей Городков с обмороженным носом. Наконец, журнал опять у Нади. Подняв его для общего обозрения, она говорит:
— Смотрите, вот редакционная статья… Тише толкайтесь! Мы не железные… Вот, Пантелей, твои «Стихи о школьной мастерской»:
Звенит пила, бежит рубанок, И стружка вьется и шуршит. Мы у станков, мы спозаранок Труду учиться все пришли.Вот твои же стихи о спутнике. Вот, Сергей, твой рассказ — о девяти негритятах в Литл-Рок. А вот повесть Анатолия Черемисина — «Полет на Луну». Иллюстрации к ней нашего художника Степана Холмогорова. Не рисунки, а одно загляденье! А модель спутника они с Анчером закончат в дни каникул, увидите. Дальше идет мой рассказ… А вот статья Клары, — замечательная статья! Глубина мысли и точность в изложении фактов. Клара! Где ты? Клара!
Клара стоит возле елки, и не одна, а с миловидной, тихо и счастливо улыбающейся женщиной.
Журнал у Нади выхватили; тогда она стала шептать Маргарите Михайловне, — благо внимание всех было привлечено забавными карикатурами из отдела «За ушко да на солнышко».
— Смотрите, смотрите… Вон ее мама. Ведь нашла! Привезла. И живут вместе. Модест Григорьевич — Клара говорит — немного пообмяк. Он, говорит, отделил себе комнату, но… все чаще заговаривает и с Кларой, и с Агнией Павловной. Ведь хорошо, правда? Клара, Клара! Сюда!
Клара машет ей рукой, что-то говорит, но что — неслышно. Вероятно, ей не хочется оставлять маму одну. Агния Павловна приветливо улыбается Маргарите Михайловне, как старой знакомой; недавно она приходила к Евдокии Назаровне и познакомилась с учительницей своей дочери.
— Теперь и премий надо ждать, — говорит Сергей Земляков.
— А ты только ради премий и писал? —
— Ну, уж прямо! Просто! — обидчиво отвечает он.
— И очень даже интересно: что же это такое: «…и еще кое-что… важная, прекрасная вещь»? Так что это за вещь?
— Это «кое-что», — отвечает Надя, — на вчерашнем заседании редколлегии присуждено именно вам, самым активным нашим деятелям. Это…
— Фотоаппарат?
— Нет, лучше.
— Лыжи?
— Лучше! Лучше!
— Чернильный прибор с гусиным пером?
— Не то, не то! Лучше в тысячу раз! — говорит Надя. — Это — право получать в нашей библиотеке все книжные новинки в первую очередь, раз; во-вторых, ваши портреты, как и других наших лауреатов, будут вывешены в школе. И, в-третьих, — десять шоколадных мороженых! Кушайте на здоровье!
Она развертывает сверточек и под общий смех вручает лауреатам мороженое, в том числе Анчеру, который от смущения краснеет, как земляника.
— Постой! — говорит он, — насчет меня такого решения вчера не было…
— А это мы без тебя решили. Ведь ты же все-таки дописал повесть? Дописал? Ешь, лауреат! Да с товарищами поделись. Приятно на морозе — холодненького!
— «Лауреат»! Вот уж не думал! — ухмыляется он и не замечает, что «л» произносит четко.
На душе у него успокоенно-светло… Буря пронеслась.
В последние дни, по настоянию неумолимой Надежды Грудцевой, Анатолий Черемисин работал над выпуском журнала; несколько вечеров они провели в комсомольской комнате вместе; были и шутки, и серьезные разговоры, но в душе уже не было того волнения, того огня, который горел тогда и необыкновенным светом освещал все. При воспоминании о тех днях Анатолию порой становилось грустно, но и сама эта грусть проходила.
У него яснее вырисовывались черты продолговатого лица, еще темноватого от прежнего южного загара, в них прибавилось определенности, четкости. Прибавилось этой четкости и ясности и в выражении мыслей. Он словно повзрослел.
Недавно, в мастерской, собирая модель спутника, он спросил Степана:
— Ты говорил, что тебя интересует завод, ходил с отцом по цехам… А как теперь?
— Да так же, — ответил Степан. — А что?
— Так. А вот кончим школу… куда думаешь?
— Туда же, на завод, — сказал Степан, и испытующие исчерна-серые глаза его наполнились горячим светом, как у человека, готового взяться за исполнение своей заветной мечты. — На завод, за станок. Я думаю о профессии токаря.
— А дальше?
— Дальше — тоже токарь, но на новой высоте, на научной. Я буду учиться. Мне отец говорил, что в этой области — предела совершенствованию нет. А ты в астрономический? Будем штурмовать космос?
— Да, думаю, особенно теперь, когда наши ученые забросили в небо две новые звезды. Но это — моя дальняя цель, Степан. Я должен к ней себя подготовить, то есть от многого освободиться, многое — приобрести, перенять и от тебя, и от Нади… Мне это не легко дастся, знаю, но я должен добиться этого. А тогда уж и в космос.