Сердца первое волнение
Шрифт:
Мальчишки побежали. Надя посмотрела им вслед, потом — на небо. Там ярко светила луна; звезды играли длинными, серебристо-голубыми лучами. Надя улыбнулась им. А в голове у нее все звучала и звучала и грустная, и мятежная мелодия «Фантазии».
— Пойдем, мама, пойдем! Поверь — все будет хорошо!..
Ласковый свет
— Ах, мама! Ну, не сердись, мамочка! Ну, пусть мясо пережарилось, пирог остыл… Я задержалась, я не виновата, это все они. Я говорю: «На сегодня
— Над стилистикой?
— Над стилистикой. «Нет, говорят, давайте еще! Ну, что поделаешь? Еще и еще. Понимаешь, мама, все просят, весь класс. Сегодня я им показывала, как можно об одинаковых душевных состояниях говорить по-разному и как в зависимости от мироощущения героя меняется и стиль; вот — язык Печорина, а вот — Павла Корчагина…
— Рита, борщ еще теплый…
Рита снимала пальто, ботики, а Евдокия Назаровна, в фартуке, с кухонным полотенцем на руке, стояла рядом, сокрушенно качала головой и даже в сумраке крохотной прихожей видела, как радостно сияли глаза дочери.
— Мамочка! Иду, иду.
— Стилистика… занятия… Нет, Риточка, ты могла бы прийти раньше. Ты смотри: полшестого. А ты даже в дни занятий по стилистике обычно приходишь полчетвертого. Ты, кажется, не одна шла?
— Да, то есть — нет… То есть, Владимир Петрович шел мне навстречу; он проводил меня… — Рита подошла к зеркалу поправить волосы. — Он прекрасный методист, мы говорили о методике литературы.
— А тут пирог остывал, мясо пережаривалось. Два часа о методике… на крыльце. Невиданное дело.
Дочь кинулась к матери и прижала ее к себе.
— Мама! Садимся, садимся. Обедаем… А ребята стали куда лучше писать. Вот сегодня, например, я им дала самостоятельную работу, знаешь, такого, тренировочно-обучающего характера. И представь: почти все написали. Анатолий Черемисин стал выражать мысли более четко, более определенно. Надя пишет более сдержанно, без сентиментальностей и без украшательских завитушек. Лорианна Грацианская — и та за ум взялась.
— Какое имя: «Лорианна»! — удивилась Евдокия Назаровна.
— Да нет. В паспорте у нее просто — Анна… Эту «Лору» ее мамаша прибавила, для важности. Так вот эта Лорианна по пять раз переделывает каждую фразу. Да… Лорочка… ей бы только кино, танцы, модные платья. Но вот недавно — ни с того ни с сего — подошла ко мне и спросила, как бы я отнеслась к идее собирания остроумных ответов замечательных людей. Мы с ней прошлись по снежному саду. Ну, конечно, голова ее набита всяким вздором; но, право, она не испорченная натура…
— Ты, Рита, пойди с ней на какую-нибудь пустяковую картину и учини разнос этой картине, — посоветовала мать. — Это очень отрезвляет.
— Это — мысль! — засмеялась Маргарита Михайловна. — Я хочу заняться Лорой по-серьезному. А ее идея об антологии острот — мне понравилась. После прогулки по саду она уже не смотрит на меня такой букой…
— Вот
— Спасибо. Жаркое — замечательное! А вот у Клары меньше стало встречаться протоколизмов, «точек зрения», «если…». На днях, на собрании, ей здорово попало от ребят. В связи с двойками, с «мятежом»…
— Погоди, погоди, — с каким мятежом? — не на шутку испугалась Евдокия Назаровна.
— Да я же говорила тебе…
— Ничего ты такого не говорила. О серьезном ты вообще избегаешь со мной…
— Да, правда… Я не хотела расстраивать тебя. Сказала только кое-что…
— Рита! Да что же это? Это когда тебя искали? Когда Владимир Петрович приходил? Я и не думала, что так серьезно… Что за мятеж? Что произошло?
— Мамочка! Ничего, ничего. Теперь все прошло, все налаживается…
Пришлось рассказать маме все.
Евдокия Назаровна едва успокоилась, и то только тогда, когда дочь уверила ее в том, что теперь в классе — тихо, все работают напряженно и много, и на всех лежит какой-то особенный отпечаток, или, как она выразилась, — отсвет внутреннего единства.
— И кажется, — сказала она, заканчивая свое повествование, — глубже всех переживает все это Клара Зондеева. И к этому у нее примешивается что-то еще.
— Как ты сказала: Зондеева?
— Да; а что?
— Нет, ничего, продолжай, продолжай. — Евдокия Назаровна принялась было наливать дочери второй раз борщ, да спохватилась. — Просто я припомнила. У меня была приятельница. Давно… А что у нее может примешиваться еще?
— Видишь ли, мама, — отвечала Маргарита Михайловна, не подозревая, какую работу задала она маминой памяти, — мне пришлось быть свидетелем вот такой сцены…
В кабинете литературы у нас тонкой перегородкой отделена маленькая комнатка. Я провела урок и ушла в эту каморку; ребята уходили. Слышу голос Клары:
— Черемисин… минутку. Скажи… ты все еще сердишься на меня… за то?
— За что «за то»?
— За то, что я тогда в саду, когда вы с Надей целовались… пришла…
Я притихла. Я не могла не слушать. Клара говорила:
— Ты — молчишь. Ты ненавидишь меня, как и другие, я знаю, в связи с отношением к Марго. Может быть, в известной мере вы правы, я это еще не уяснила окончательно. Но сейчас я хочу не об этом…
— Теперь ребята не сердятся, — говорит он, — остывают… Степан говорил: не троньте ее, пусть сама обмозгует. Потребуется — поможем…
— Мне никто не поможет! — сказала Клара; знаешь, мама, как сказала? И с гордостью, и с болью! — Никто! Только один человек. Но он-то больше всех против меня. И меньше всех знает, что у меня в сердце.
— Сердце! У тебя нет сердца. Ты живешь головой.
— Неправда. Ты ничего не знаешь. Ты настолько увлекся Грудцевой, что…
Тут Клара замолкла и, как мне показалось, легонько всхлипнула. А Черемисин сказал: