Сердца первое волнение
Шрифт:
— Голубой конвертик… сыграл свою роль, да? А ты говорил!
— Конвертик? — вспомнил Борис. — Нет. Вон посмотри…
Дина кинулась к первой парте и достала из нее конверт.
Он был не распечатан.
Недоумевающая, со смутным чувством какой-то вины она подошла к Борису.
— Значит… — подняла она руку, чтобы потрогать колечки, — ты сам?
Он укладывал книги в портфель.
— Сам. Я, Дина, не могу… — ответил он. — Я… домой. Ты принеси мне… что зададут.
— Погоди… Зачем? Что с тобой? — не в шутку встревожилась Дина и прикоснулась к руке Бориса.
— Борька, ты же… болен!
…Он вернулся в школу дней через десять, перенеся токсический грипп. Был он довольно бледен и худ; но глаза светились яснее, всматривались во все глубже, пристальнее. Он не был мрачен, как перед болезнью, но и не был таким разбитным, таким беспечным малым, каким был раньше; на всем облике его была печать просветленности, а брови, несколько приблизившиеся друг к другу, и губы, плотнее сомкнувшиеся, говорили о большой работе ума. И Дина — показалось ему — была как будто немножко другой; она словно смотрела в себя, раздумывая, все ли там ладно. И, конечно, она была для него и лучше, и милей.
ТИХАЯ ГАЛЯ
Ветер свистел в оконных щелях совсем по-осеннему — длинно и заунывно, хотя сентябрь едва перевалил за половину; по ветру неслись и буро-желтые, и зеленые листья тополей. Серые быстрые облака, казалось, цеплялись за крыши домов. Была середина дня, а в Галиной комнате, обращенной окнами на север, — сумрачно, как вечером. Галя стояла у окна — в пальто, в шапочке, с портфелем в руках.
Идти в школу не хотелось. Вчера на алгебре было самостоятельное решение задач. «Кто решил?» — спросила учительница. Задача оказалась трудной, но Галя накануне решала такие задачи до полночи и теперь справилась довольно легко. Она подняла руку. Эльвира Машковская, точно ужаленная, повернулась к Гале:
— Ты?.. Решила? Ведь ты вчера еще… плавала у доски!
Сама Эльвира, лучшая ученица девятого класса, еще не решила. В темных глазах ее загорелся недобрый свет; маленькая верхняя губка мелко задрожала.
Галю вызвали к доске, и она хорошо рассказала ход решения.
В перемену к ней подошла Эльвира, с закинутой назад головой, высокая, стройная, красивая, чем-то похожая на Марину Мнишек.
— Галя Литинская, — сказала она тоном, не допускающим возражений (она же староста!), — ты будешь заниматься по алгебре с Дмитрием Боровым. Он в математике слаб. Второгодник.
— Об этом можно было бы и не напоминать, — насупив брови, отозвался со своей парты Димка Боровой. — Тактично это, да?
— Ничего, повторение — мать учения, — ответила ему Эльвира. Ни в голосе ее, отливавшем медью, ни в чертах лица уже не было видно и тени волнения. Она стояла перед Галей и не говорила, а чеканила слова. — Итак, займешься с Боровым.
— Я
— Вот как? Весь класс приводишь в восхищение знанием алгебры и не хочешь протянуть руку товарищу? Возмутительно! Ах, уж эти второгодники?
Надо было видеть, с каким убийственным презрением было произнесено: «Эти второгодники»!
— Ишь… как говорит… так, — что ей возражать опасно! — запихивая в рот полбулки с маслом, сказал Боровой. — А я и не хочу, чтобы кто-то со мной нянчился.
— Ты грубиян! — вспыхнула Эльвира.
— Ну, и пусть, — согласился Димка, — наплевать. И ты, Галочка, можешь спать спокойно: я в твоей помощи не нуждаюсь. Сам дойду!
Эльвира отошла. Через минуту она уже говорила Дусе Голоручкиной:
— Я дочитала «Кровавую месть»… О, девочки! Это что-то бесподобное!
Галя подошла к зеркалу, поправила шапочку, натянула перчатки. Эти второгодники… Показала отличные знания… «Кровавая месть»… — беспорядочно, как листья за окном, проносились мысли в голове Гали.
Нет, не хотелось идти в школу.
Но идти было нужно.
Ее спросили по литературе — образ Ольги Ильинской, из «Обломова».
Вначале Галя волновалась, путалась, но потом, успокоившись, заговорила ровно, не торопясь, многое процитировала наизусть. Рассказывая, она изредка кивала головой, как бы подтверждая правильность того, о чем говорила. Ее слушали внимательно, и у многих на лице появилась улыбка — кроткая, добрая, какая обычно бывает, когда нам хорошо за других. О далекой героине романа Галя говорила тепло, сердечно, точно вся жизнь этой, собственно говоря, и нежившей на свете женщины, искренно волновала ее, семнадцатилетнюю школьницу. Казалось даже, что Галя видела ту обаятельную, умную женщину, говорила с ней по душам и была благодарна ей за что-то.
— Нет, она не нашла счастья — мятежная Ольга, — говорила Галя, и грудной голос ее, тихий, мягкий, звучал тепло и искренне — и не могла найти в стране Обломовых, Тарантьевых и Судьбинских. Теперь настало новое время. Женщины нашей страны ищут и находят счастье, — да такое, которое значительнее, больше, чем то, о котором мечтала Ольга. В литературе это — Даша Чумалова, Любовь Яровая, сестры Булавины, Таня Васильченко, Александра Горева… По примеру советских женщин встают на борьбу женщины мира — кореянка Пак Ден Ай, самоотверженная француженка Раймонда Дьен…
Эльвира Машковская слушала и записывала в блокнот то, что упускала сказать Галя, чтобы потом добавить и тем самым показать, что она знает больше, чем Литинская. Но оказывалось, что через минуту-другую Галя говорила как раз то, что записала Эльвира. Тогда Машковская швырнула блокнот в портфель. «Удивительно! Откуда что берется!.. Вот тихоня!»
Димка Боровой смотрел на Галю во все глаза, слушая ее с нескрываемым удовольствием, и невольно замечал, что ему нравится лицо Гали — немного темноватое, задумчивое, с мягким очерком небольших губ, с округлым подбородком, с еле заметной морщинкой на высоком лбу; особенно нравились ему глаза ее, — глубокие, лучистые, грустные.