Сердцеед, или Тысяча и одно наслаждение

Гринева Екатерина

Я поставила электрический чайник и села за стол. Мы оба по-прежнему молчали.

Веселенькое свиданьице, думала я про себя. Ничего не скажешь, молчим как рыбы. А герр Кляйнц вместо того, чтобы прийти мне на помощь, словно язык проглотил. В ресторане он и то был веселее, хотя бы о своих семейных проблемах рассказывал. А здесь решил в молчанку сыграть…

Чайник запыхтел и щелкнул. Вода вскипела.

Тут я вспомнила, что красивый немецкий сервиз – нежные розочки на белом фоне – находится в большой комнате, и

мне будет неудобно таскать его туда-сюда. Уж лучше сразу организовать это чаепитие в гостиной, к тому же она больше подходит этому случаю, чем кухня, где Эрнст Кляйнц сидит, вытянув ноги, с блаженным видом, как кот, который греется на теплом весеннем солнышке.

– Мы уходить. Гоу, – взмахнула я рукой. – В другую флэт.

Господин Кляйнц как-то странно дернул головой, но встал и посмотрел на меня сверху вниз. Он был такой огромный, что я сразу почувствовала себя маленькой. Без каблуков я доставала ему до подбородка и взглядом уперлась в этот тяжелый подбородок с едва обозначенной ямочкой.

Он стоял близко и сопел. Я взяла чайник и пошла в комнату.

Мужчина потопал за мной. Но в коридоре он перехватил мою руку.

– Я хелп. Чайник тяжелый.

– Нет. – Но почему-то я послушно сунула ему в руку чайник и слегка потрясла онемевшими пальцами.

– Я просто чай. Лимон есть?

– Есть, – обрадовалась я.

В кухне я положила на большую тарелку все, что у меня было сладкого: печенье, ванильную пастилу, остатки шоколадного кекса, и с этой «десертной» тарелкой пошла, нет, поплыла в комнату.

Мне только не хватало банта в волосах и кружевного фартука. И вот она – классическая официантка, как на картинке.

Эрнст Кляйнц сидел на стуле, вытянув ноги. Манера у него, что ли, такая – ноги вытягивать.

Я перешагнула через них и принялась доставать из серванта посуду – аккуратно, боясь разбить. Я никогда не пользовалась этим сервизом. Моя бабушка и мама считали, что сервиз должен стоять для украшения в серванте и доставать его оттуда можно только по большим праздникам – когда приехали гости и все сидят вместе за большим столом. А чтобы просто для себя, для красоты – ни-ни. Для себя сойдут и разнокалиберные чашки – разной фактуры и размера – попроще и поплоше.

Но сейчас мне хотелось красивого торжественного ужина на двоих – со свечами, вином, салатом из индейки и фруктами. Мне хотелось долго заниматься приготовлениями к этому ужину, чинно рассаживаться за столом и потом также чинно, не спеша, поглощать еду между неспешной беседой. Господи, кажется я стала клинической идиоткой. Или этот господин Эрнст Кляйнц так на меня действует. Таким странным, непостижимым образом.

Снег уже не просто валил, а стучал в окно, как будто кто-то стоял снаружи и кидался в него снежками. Уютный золотистый кружок лимона плавал в чашке, и я мешала ложкой чай.

– Сахар…

– Не надо. Без. Ноу.

–

Как хотите.

Чай мы пили в молчании. Я потерла переносицу и уткнулась взглядом в скатерть. Интересно, мы так и будем молчать? Эрнст Кляйнц пил большими глотками чай и брал с тарелки то печенье, то кекс. Я вспомнила, что у меня есть еще бутылка французского вина и притащила ее. Мы выпили по бокалу, и Эрнст Кляйнц с шумом выдохнул:

– Спасибо. – Это прозвучало так громко, что я вздрогнула. Как, уже все?

– Еще? Чай? Может быть, кофе.

– Ноу. Спасибо. Я ехать.

Я сидела, открыв рот. Ситуация складывалась не просто дурацкая, а кошмарная. Не могу же я сказать этому иностранцу прямым текстом: оставайся у меня до утра, потому что мне надо проверить на тебе, как на подопытном кролике, свои женские чары, что я могу еще быть любимой и желанной.

Внезапно я разозлилась. Пусть уж тогда едет. Мне попался какой-то неправильный иностранец, который не млеет от «загадочной русской души» и не радуется перспективе провести ночь с очаровательной молодой женщиной – просто так, без всяких обязательств – легко и весело.

Напротив, у него такой вид, как будто бы он только и думает, как удрать отсюда. А согласился пить чай со мной наверняка из жалости. Видимо, я сегодня выгляжу как-то не так. Не ярко-победительно, а совсем наоборот – жалко и униженно. Все-таки Вадик здорово дал мне под дых, хотя я и хорохорилась изо всех сил.

И в эту минут я поняла, что если Эрнст Кляйнц вот сейчас уйдет, вместе со своим замечательным серым свитером грубой домашней вязки и спокойными серыми глазами, а я останусь одна в квартире с темными окнами и недоеденным сладким на тарелке, то я непременно разрыдаюсь, и мне даже не надо будет себя сдерживать.

И рыдать я буду долго – может быть, до самого утра!

Я хлюпнула носом. Раз, потом другой.

– Тогда до завтра! – быстро сказала я. – Или до послезавтра, когда начнем работать.

– Ни завтра, ни послезавтра мы работать ни начнем, – хладнокровно сказал Эрнст Кляйнц. Он уже встал из-за стола и теперь нависал надо мной кошмарно-чудовищной глыбой. – Рита! – от своего имени, похожего на краткий выстрел, я вздрогнула и подняла на Кляйнца глаза.

– Я думать, Рита, что тебе надо спать. Лицо – плохое. Бэд. Усталья?

Все, что было потом, я помнила плохо. Кажется, меня подхватили на руки.

Я была в полудреме – все расплывалось, растекалось передо мной сладким желе – и сквозь этот сладостный туман я чувствовала прикосновение рук тяжелых, больших, как мохнатые лапы елей.

Потом меня отнесли на кровать, выключили свет и что-то пробормотали. И я сразу уснула, перевернувшись на другой бок.

Проснулась я от того, что на кухне кто-то пел. Голос был незнаком, и я натянула на себя одеяло, думая, что я все еще сплю.