Сердечные риски, или пять валентинок
Шрифт:
Я и сама была будто не здорова, буквально заставляла себя есть и закрывать глаза для сна, ставшим редким гостем. Просто не знала, как быть, что выстроить из того набора кубиков и деталей головоломки, что предоставила в мое распоряжение судьба. Все, что осталось от некогда четкой, определенной и ровной конструкции моей жизни. Мысли и воспоминания о Вадиме я отталкивала вглубь сознания, как можно дальше, едва они всплывали. Пресекала все расспросы Люси о нем. Ни к чему какие-то разговоры, тем более что сама не понимала, что чувствую, что вообще между нами происходит… И на данный момент разобраться с этим не была готова.
Еще
Меня потрясло, абсолютно ошеломило то мгновение, когда, прощаясь, он крепко обнял меня, коснулся дыханием, губами моего виска, обжег шепотом… Ему удалось дать, подарить мне что-то… такое мгновение, за которое в ту страшную ночь я сумела зацепиться, чтобы устоять. Я обязана ему за это. Обязана и за его помощь с билетами, за участие и внимание. И очень скоро снова увижу его…
Чувствовала взволнованность и раскручивающееся в груди тепло. Что они означают? К чему приведут? Не имела представления. И слишком устала, исчерпана для желания иметь это представление.
… Я огляделась, едва успев ступить на перрон. Вадим уже спешил навстречу. Черное пальто расстегнуто, как обычно, руки спрятаны в его карманах, темные брюки, лишь яркий контраст — светлый свитер и шарф цвета охры на шее. Мое волнение достигло своего апогея, а еще перепад температуры: из теплого вагона — на холодящую сырость вокзала. Меня била дрожь, а улыбка вышла выдавленной и нервной.
— Привет, — тихо сказал он после паузы, остановившись рядом, жадно всматриваясь в мое лицо. На секунду я смутилась, но после подняла на него глаза.
Взъерошенный, слегка заспанный. Лучики-морщинки в углах глаз прорезались яснее. Робко улыбается, похоже, тоже нервничает, взбудоражен встречей. Такой пронзительный, напряженный взгляд…
— Вижу, это были тяжелые дни, — заключил наконец, недовольно и задумчиво поджав губы.
Я согласно кивнула, потому что в горле пересохло и меня продолжало трясти. Он, заметив мою дрожь, внезапно заключил мои озябшие кисти в свои большие горячие ладони:
— Замерзла? — И, прижав наши сцепленные руки к своей груди, притянул меня к себе.
Утвердительный ответ застрял где-то внутри вместе с моим дыханием. Холод, купол вокзала с его звонкой пустотой и вечным движением под ним сгинули прочь, серые глаза с томящей лаской в них оказались так близко, глядели на меня, полностью поглощая мои мысли, мою суть. Я не выдержала. Перевела взгляд на его рот и дернулась от пронзившего насквозь электричества видения-ощущения, как своими губами он касается моих…
Я резко отстранилась от него, а Вадим, накинув мне на голову капюшон, забрал чемодан:
— Скорее пойдем в машину. — Предложил мне руку, а я, отступив и спрятав глаза, плотнее запахнула шарф, стиснула руки на груди и поспешила к выходу в город.
***
Выполняя его просьбу, я скупо рассказала о самочувствии мамы и о том, как провела эти дни. Запинаясь, останавливаясь практически на каждой фразе. Потому что бездонная усталость и трясучка волнения перешли в какую-то заторможенность, потому что все еще не могла принять то решение матери, потому что, отогреваясь в тепле машины, успокаиваясь в ее движении, остро чувствуя на себе взгляд его глаз с неизбывным участием и пониманием в них, я так и не сумела что-то определить для
Казалось, этот внутренний холод не уйдет никогда. Теперь в его покрывающую все и вся корочку впиталась и растерянность, и страхи грядущего несчастья от своих и чужих ошибок, и боль ставшей постоянной мигрени.
Мне необходимы несколько часов сна. И покой. Изоляция от всего: от своих мыслей, своей путаницы, своего прошлого и настоящего.
Ночь тонула в сизо-снежном утре, осторожно наступающем на город. Городские огни ровно проливали бесчувственный яркий свет в загроможденное зданиями пространство, мимо проползал редкий транспорт, мрачно открывали свой зев переулки. Лишь редкие пушинки невесть откуда летевших снежинок, легкие, свежие, ослепительно белые, скрашивали это впечатление пограничья — не темную ночь, но и не свет начинающегося дня, не смерть, но также и не жизнь. Утро возьмет свое рано или поздно, но я, похоже, пока застряла в таком пограничье: я и Вадим Савельев, я и моя карьера, я и Менделеевск. Нет ни сил, ни ясности разума, чтобы что-то выбрать, расставить нужные акценты.
Конечно, он легко прочел все, понял: я выставляю границы. Даже раньше, чем я сказала:
— Вам не стоило так беспокоиться, но я очень признательна и за то, что поднялись в такую рань, чтобы встретить меня, и за ваши смс. Особенно последнее.
После этих слов, на которые ничего не ответил, Вадим долго хмурился, а я заметила, с какой силой он стиснул руль.
Лучше будет, если все останется так…
Я не считала нужным «клеить» наш разговор, в итоге совсем прекратившийся. Хотя и следовало бы расспросить Савельева о делах в офисе, о рабочих планах на следующую неделю. Возможно, даже нужно было бы завести речь о дне моего отъезда, чтобы прояснить, объяснить, в каком тумане тогда находилась… Нахожусь до сих пор.
Боже, скольким же я ему обязана. И до какой же степени связана с ним…
Отвернувшись от окна, я посмотрела на профиль мужчины рядом. Он так близко, ощутимо близко. Пожелай я того, могла бы услышать баритон с бархатистыми нотками, увидеть живые, искрящиеся пониманием и ободряющей улыбкой глаза. Могла бы коснуться его рукой, согреть свои холодные пальцы в его тепле. Но он замкнут, молчалив, задет моей отстраненностью.
И так будет лучше, безусловно.
От наката слабости зарябило в глазах, в горле застрял комок горечи, и каждый глоток воздуха давался с трудом. Я опустила голову вниз, вперив взгляд в свои руки, державшиеся за сумку. Они воспринимались как чужие из-за маникюра, сделанного сестрой. Нежно-розовый, почти незаметный лак, выбеленные кончики ногтей, и только на больших пальцах, с которыми Люся провозилась достаточно долго, но терпеливо, — завитки линий, складывающиеся в листья и бутоны, выполненные белым цветом.
— Осваиваю френч-арт. Давай побалую тебя.
Она решила растормошить, отвлечь меня. И поговорить. Сразу же, как только мы вернулись к ней после того разговора с мамой. Я никак не могла оправиться от потрясения, а Люся, наоборот, словно угомонилась, посерьезнела. Тогда, работая пилочкой, она сурово, будто обороняясь, высказала:
— Тебе не по душе ее решение. Ты ее осуждаешь.
— Нет, не осуждаю. Просто боюсь за нее.
— Осуждаешь, Арин, я же вижу. Мама взрослая женщина, она нас вырастила, теперь заслуживает того, чтобы устроить свою жизнь.