Серебряная ива
Шрифт:
После ареста Мандельштама Ахматова поняла: и ее семью чаша сия не минует. Передышка длилась чуть больше года: Николая Пунина и Льва Гумилева «увели» в октябре 1935 года. Ахматова, не помня себя, кинулась в Москву – хлопотать за мужа и сына. И случилось чудо: их выпустили! Оставили на свободе. Пунина до августа 1949-го, а Льва Николаевича до марта 1938-го. Ахматова вновь, как и в 1935-м, стала обивать пороги властных структур. Тщетно: 26 июля 1939 года Лев Николаевич Гумилев решением Особого совещания при НКВД СССР осужден на пять лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей).
И вот это пророчество сбывалось: родословная «гумильвенка» и впрямь оказалась «страшным наследством».
…10 марта 1938 года последовал новый арест… Тут уже начались пытки… Я просидел под следствием в Ленинграде во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной и в Крестах 18 месяцев. Отсюда меня отправили на Беломорканал с десятилетним приговором. Вскоре меня везли обратно в Ленинград, так как этот приговор был отменен и статья была заменена на более строгую… – террористическая деятельность. Меня таким образом возвращали на расстрел. Но пока меня возили туда-сюда, из органов убрали Ежова. В следствии многое переменилось. Бить перестали… Вскоре мне принесли бумажку – приговор: 5 лет.
Как ни велико было страдание, но после приговора Анна Андреевна перевела дух: она боялась страшного эвфемизма: «Без права переписки…», то есть расстрела. Пять лет каторги в условиях 1939-го (после гибели ближайших друзей – Осипа Мандельштама, Бориса Пильняка, Всеволода Мейерхольда) казались чуть ли не милостью Божией. И опять пошли стихи.
Прокаженный [34] молился…
34
Это сатирическое, по сути, стихотворение написано как бы от лица Льва Гумилева и таких, как он, «прокаженных» – советских, сталинских политкаторжан. Последнее двустишие перекликается со знаменитой строфой из «Реквиема»:|Это было, когда улыбался|Только мертвый, спокойствию рад|И ненужным привеском качался|Возле тюрем своих Ленинград.
Писатель Борис Зайцев, покинувший Россию в 1922 году и обосновавшийся в Париже, так вспоминает явление «Реквиема»:
«Полвека тому назад жил я в Москве, бывал в Петербурге. Существовало тогда там… артистическое кабаре «Бродячая Собака»… В один из приездов моих в Петербург, в 1913 году меня познакомили в этой Собаке с тоненькой изящной дамой, почти красивой, видимо, избалованной уже успехом, несколько по тогдашнему манерной. Не совсем просто она держалась. А на мой, более простецко-московский глаз, слегка поламывалась… Была она поэтесса, входившая в наших молодых кругах в моду – Ахматова. Видел я ее в этой Собаке всего, кажется, один раз. На днях получил из Мюнхена книжечку стихотворений, 23 страницы, называется «Реквием». На обложке Анна Ахматова (рис. С.Сорина, 1913). Да, та самая… И как раз того времени… Говорят, она не любила этот свой портрет. Ее дело. А мне нравится, именно такой помню ее в том самом роковом 13-м году. Но стихи написаны позже, а тогда не могли быть написаны… Эти стихи Ахматовой – поэма… Да, пришлось этой изящной даме из Бродячей Собаки испить чашу, быть может, горчайшую, чем всем нам, в эти воистину «Окаянные дни» (Бунин). Я-то видел Ахматову «царско-сельской веселой грешницей» и «насмешницей»… Можно ль было предположить тогда… что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль – женский, материнский, вопль не только о себе, но обо всех страждущих – женах, матерях, невестах, вообще обо всех распинаемых?
Хотела бы всех поименно назвать.Да отняли список и негде узнать.Для них создала я широкий покровИз бедных, у них же подслушанных слов.В том-то и величие этих 23 страничек, что «о всех»… Опять и опять смотрю на полупрофиль Соринской остроугольной дамы 1913 года. Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов будто обычных, но гудящих колокольным похоронным звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое? Воистину «томов премногих тяжелей». Написано двадцать лет назад. Останется навсегда безмолвный приговор зверству».
Дописав «Реквием», Анна Ахматова почувствовала, что вновь приобрела власть над словом. И сразу же принялась за большую работу.
В ноябре 1964 года, на самом исходе хрущевской оттепели, Ахматова сделала в «Записной книжке» горестную заметку:
«Опять вспомнила:
Ты лучше бы мимо,Ты лучше б назад…Как твердо и неумолимо Судьба ведет свою линию».«Ты лучше бы мимо…» – из поэмы «Путем всея земли» (вариант названия – «Китежанка»). Ни у критиков, ни у читателей она не пользуется популярностью. Однако сама Ахматова очень любила эту вещь, считая, что без «Китежанки» непонятны многие ее стихи, разбросанные по разным сборникам и циклам и так и не собранные в одну отдельную книгу: книгу Судьбы.
ПУТЕМ ВСЕЯ ЗЕМЛИ
(КИТЕЖАНКА)
В санех сидя, отправляясь
путем всея земли…
Поучение Владимира Мономаха детям
И Ангел поклялся живущим,
что времени больше не будет.
ИЗ ПИСЬМА К*** (Вместо предисловия)
В первой половине марта 1940 года на полях моих черновиков стали появляться ни с чем не связанные строки…
35
Апокалипсис – ред.
Смысл этих строк казался мне тогда темным и, если хотите, даже странным, они довольно долго не обещали превратиться в нечто целое и как будто были обычными бродячими строчками, пока не пробил их час и они не попали в тот горн, откуда вышли такими, какими вы видите их здесь.
Осенью этого же года я написала еще три не лирические вещи. Сначала хотела присоединить их к «Китежанке» и написать книгу «Маленькие поэмы», но одна из них, «Поэма без героя», вырвалась, перестала быть маленькой, а главное, не терпит никакого соседства; две другие, «Россия Достоевского» и «Пятнадцатилетние руки», претерпели иную судьбу: они, по-видимому, погибли в осажденном Ленинграде, и то, что я восстановила по памяти уже здесь, в Ташкенте, безнадежно фрагментарно. Поэтому «Китежанка» осталась в гордом одиночестве, как говорили наши отцы.