Серебряная подкова
Шрифт:
Лобачевскому всегда было приятно и легко в доме Хальфина. По тому, как весело и непринужденно вели себя гимназисты, чувствовалось, что им тоже здесь уютно. Сын Хальфина гимназист Шахингирей, гордясь тем, что сидел рядом с Лобачевским, особенно старался угодить желанному гостю.
– Николай Иванович, - говорил он, - отведайте, пожалуйста, вот катык, вот каймак, а это малосольный арбуз... Нет, нет, вы этого еще не пробовали, это язык телячий. Знаете, у нас говорят: "Аш ашка, урыны башка".
Значит - каждому
Лобачевский улыбнулся, и мальчик в ответ засмеялся так весело, что встревоженный отец погрозил ему пальцем.
Лобачевский положил руку на плечо сконфуженного мальчика.
– Ибрагим Исхакович, Шахингирей не знает, что я - бывший казеннокоштный гимназист. Так что знаю цепу хорошим блюдам. А вашим - тем более, очень люблю татарскую кухню.
– Значит, и это вот попробуйте, - просиял мальчик пододвинув какую-то чашку, заманчиво покрытую фарфоровой крышкой.
– Нет, больше не могу, - отказался Лобачевский - Стакан катыка на закуску - и все. Можно теперь и побеседовать.
– О науке, - неожиданно воскликнул Шахингирей - Да, начнем с науки... Вчера я был в гимназии поинтересовался, как вы учитесь...
Он подробно рассказал им о своих впечатлениях и в конце посоветовал:
– Учитесь, как ваши отцы и прадеды. Они стремились к знанию, несмотря на чинимые им препятствия.
После разговора гимназисты покинули столовую а хозяева с Лобачевским направились в гостиную Она походила на небольшой музыкальный музей. Два высоких канделябра ярко освещали большой персидский ковер на полу и яркий узорчатый шелк на стенах. Драпировка из той же ткани отделяла заднюю женскую часть комнаты.
Лобачевский подошел к высоким шкафам из красного дерева, занимавшим одну из стен гостиной. В них хранилась гордость Хальфина, большая коллекция татарских народных музыкальных инструментов. Он собирал их много лет и не раз отправлялся в далекое путешествие, если узнавал, что где-то есть возможность приобрести какой-то редкостный экземпляр.
– Вы и теперь пополняете эту коллекцию?
– спросил Лобачевский.
– А как же, - с увлечением отозвался Хальфип.- - Не только сам езжу, разыскиваю, многие привозят и сами...
не бесплатно, конечно. Дед мой тоже делал скрипки, и очень хорошие. Вот...
– Хальфин открыл один из шкафов, вынул скрипку нежно-золотистого цвета.
– Последняя работа деда, - проговорил он тихо.
– Незадолго до смерти закончил.
Осторожно держа скрипку левой рукой, правой Хальфин взял с полки смычок. На тонком пальце блеснул бриллиантовый перстень - знаменитый подарок.
– Любил старинную песню, - проговорил он задумчиво.
– Кто знает, сколько поколений она пережила.
Смычок легко дотронулся до струн, и скрипка запела.
Мелодия, грустная и полная странного очарования, не походила на знакомые Лобачевскому старинные напевы татарских народных песен. Хальфин играл увлеченно, пальцы
– Рэхмэт! Зур рэхмэт [Большое спасибо (тат.)], - сказал Лобачевский взволнованно.
– Даже меня, сухого математика, ваша музыка взволновала до глубины души. Еще, прошу вас, Ибрагим Исхакович.
Хальфин глубоко вздохнул, медленно поднял руку и вновь коснулся струн. Но теперь к звукам скрипки неожиданно присоединился нежный девичий голос. Лобачевский живо обернулся. Драпировка, отделявшая женскую часть комнаты, была наполовину отдернута, и за ней, словно на пороге распахнутой двери, стояли, обнявшись, Гайнук и ее мать.
Общее воодушевление захватило девушку, и она запела, сама того не замечая. Чистый голос ее чудесно вторил задушевному звуку скрипки...
За песней, шуткой, общими разговорами долгий зимний вечер пролетел незаметно. В столовой не раз появлялся кипящий самовар, а перед сном все вышли подышать свежим воздухом.
Давно уже Лобачевскому не спалось так спокойно, как этой ночью.
Было еще темно, когда Хальфин вошел в спальню с горевшей свечой в руке.
– Надо вставать, Николай Иванович, уже пятый час, настоящие рыбаки всю рыбу выловят.
Лобачевский быстро сел на кровати. За окном слышались голоса - там хлопотали, укладывая в сани снаряжение и припасы.
Хальфин принес медный таз и узкогорлый кумган с теплой водой, помог умыться гостю. В столовой уже весело шумел самовар, в печке трещали дрова, яркое пламя отражалось в заледенелых оконных стеклах. В комнатах было так тепло, что не верилось - есть ли мороз на дворе.
Лобачевский торопился покончить с легким завтраком и чаем. Казалось ему, что все тревоги, сомнения отошли куда-то, пропали, осталось только радостное ожидание удачной поездки.
Хальфин тоже спешил. Вскоре, облачившись в теплые овчинные тулупы, валенки, меховые ушанки, они вышли на крыльцо. Морозный воздух обжег своей свежестью, на минуту перехватив дыхание. Лобачевский осмотрелся. Куда исчез буран, поднявшийся ночью! О нем напоминали только сугробы, которые громоздились вдоль заборов, да свежерасчищенная дорожка от крыльца к воротам.
Пока собирались, небо совсем посветлело. Все во дворе было видно: конюшня, каменный амбар с железной дверью, бревенчатые сараи, колодец с покатой крышей над ним.
Но, пожалуй, больше всего внимание Лобачевского привлек необычный экипаж. Он с удивлением его разглядывал: в легкие длинные сани, стоявшие у открытых ворот, запряжены две пары сильных собак. Салих успокаивал самых нетерпеливых.
Хальфин обошел вокруг саней, по-хозяйски проверил, крепко ли увязаны вещи. Собаки ласкались к нему, нетерпеливо повизгивали. Передний белый пес, подскочив, положил лапы ему на грудь.