Серебряные стрелы
Шрифт:
– Смотрите внимательней все, кто хочет запомнить меня, – по–прежнему спокойно ответил, Валаам и вдруг подняв руку, в которой держал шерстяной пояс, спросил: – но сперва ответьте: что видите вы?
– Змея! – завопили люди, отшатнувшись от него, увидев огромную кобру с грозно раздувающимся «капюшоном» на голове. Змея то извивалась всем телом в его руке, то замирала в вертикальном положении, готовясь к атаке.
– Взгляните на меня и скажите, я ли тот человек, которого ищете вы? И не он ли сейчас возле вас? – спросил проповедник, обращаясь к стражам и те удивлённо взглянув на стоящего рядом с ними человека в богатой одежде,
– Я уважаемый человек, служу в Касагранде старшим канлерярмайстером! Вы же прекрасно знаете меня! – с отчаяньем кричал бедняга, обращаясь не столько к солдатам, сколько к привлечённым этими событиями людям, которых становилось всё больше на площади.
Пока стража уводила упиравшегося бедолагу, виновник происходящего ушёл незаметно, вместе со смертельно опасной коброй, не причинявшей ему, однако никакого вреда. Он исчез, растворившись в толпе, и появился вечером в лачугах Нижнего города, где снимал угол у одинокой женщины по имени Мариам, приходившейся ему дальней родственницей. Ставя на стол нехитрую снедь из овощной похлёбки с куском зачерствевшего хлеба, та сказала утвердительно, хмуро глядя на него:
– Опять сегодня ничего не заработал. Зря ты вернулся сюда, Айвен, здесь давно уже всё изменилось и тебе пора поменяться, только вижу, что слушаешь ты меня, да не слышишь. И ещё вижу – плохо ты кончишь, парень. Сейчас тут всем заправляют Непорочная Дева и Элисандра.
– Мне с ними не по пути, Мариам. Ведь ты же знаешь, я дал однажды клятву и останусь ей, верен, пока буду жив.
– Да помню я, – присаживаясь на табурет, вздохнула женщина, не глядя на проголодавшегося родича, с аппетитом уплетавшего похлёбку. – Это всегда было у вас в роду: отец твой сложил голову в одной из бесчисленных битв, присягнув Салозару, мать умерла в нищете, не пойдя на поклон к королеве, а в ваших замках сейчас живут её приближённые. Если ты приехал сюда ради мести, то выброси это из головы: плетью обуха не перешибёшь.
– Я приехал сюда потому, что меня призвал Бог…
– Чепуха, – перебила его женщина. – Твои родители не были набожными, да и ты рос без Бога, всё своё время, проводя среди солдат.
– Но я вырос, Мариам. Я был тогда словно слепым, а сейчас прозрел – вернее Бог сделал меня зрячим, чтобы смог я открыть глаза другим.
Прошло семь дней, прежде чем человек, называвший себя Валаамом, вновь напомнил о себе. Всё это время он скитался по городу, уходя рано утром и возвращаясь вечером. Мариам подозревала, что работы он так и не нашёл, хотя монеты у него иногда появлялись; ими он расплачивался за жильё и продукты на рынке, из которых хозяйка готовила им обоим еду. И это ещё больше беспокоило старуху.
Однажды вечером она пришла домой, когда Валаам, поужинав, уже ложился спать (он имел обыкновение рано вставать и рано ложиться), и сев на циновку в их единственной комнате запричитала, скорбно качая седой головой: – У соседа дочь умирает, ребёнок десяти лет. Бог забирает её к себе так рано за грехи наши и скольких ещё заберёт, так же как когда-то забрал её мать. Она выросла у меня на глазах, я нянчилась с ней как с собственной дочерью и никогда не думала, что мне придётся её хоронить.
– Ведь она же ещё жива.
– Пока да, но умрёт обязательно; мы бессильны раз на то воля Божья, – строго ответила женщина. Она любила несчастную Фейгу, но глаза её оставались сухи –
– Отведи меня к ней Мариам, может быть я как–то смогу ей помочь, – приняв решение, Валаам поднялся на ноги и, сложив кое–что из своих вещей в походную суму, накинул плащ.
– Да разве ты лекарь? – спросила старуха, недоумённо взглянув на него.
– Нет, но значит ли это что мне нельзя исцелять людей?
В доме несчастной Фейги шло приготовление к скорым похоронам. По старому обычаю трупы не предавали земле, дабы не отравлять её продуктами разложения и не сжигали, чтобы не осквернять огонь, олицетворявший собой Бога. По вере предков не было никакой загробной жизни, переселения душ или чего–то подобного, а смерть, будучи конечным маршрутом пути, являлась победой зла над добром и дабы как можно скорее ограничить распространение скверны человека обычно хоронили в день его гибели.
Обряд погребения начинался с обмывания тела, на него одевали чистую, но старую одежду, поскольку расточительность по древней вере являлась грехом и в железном гробу относили в Башню Молчания, которую строили на самой высокой точке за городом. Сверху деревянная башня не имела крыши, чтобы стервятники и вороны могли склёвывать с трупов мясо, затем кости высушивались и складывались в урны внутри помещения. Люди верили, что Бог создал этих птиц, дабы помочь душе освободится от мёртвой плоти. Пол круглой башни являлся своеобразным кладбищем, поделённым на сектора для мужчин, женщин и детей. Оставшиеся от тела кости укладывали в соответствующий сектор в овальное углубление и привязывали верёвками к крюкам, чтобы птицы не растащили останки. По возвращению домой родственники усопшего в течение трёх дней проводили поминальные обряды, пока душа покойного ожидала божественного суда, и это было лучшей памятью о нём, нежели сооружение склепов.
Часто случалось так, что в погребальную башню относили ещё живого человека из–за того, что наступление смерти определялось «собачьим взглядом», когда к больному подводили собаку, единственное существо, не боящееся демона смерти, и давали посмотреть умирающему в глаза. Если пёс съедал кусочек хлеба с груди несчастного, то его признавали умершим. Попадая в Башню Молчания, назад человек уже выйти не мог, даже в случае выздоровления, дабы не осквернять дыханием смерти живущих и поэтому носильщики, заметив, что бедняга ещё жив, просто добивали его.
Элисандра отменила этот обряд, посчитав дикостью, и усопших теперь хоронили в земле или сжигали в погребальных кострах при заразной болезни, ставя каменные плиты на месте могил, но старые обычаи неохотно уступали своё место и на смену одной снесённой башне Молчания люди строили новую.
В доме больной всё было уже готово к скорой смерти. Лежала погребальная одежда, стоял таз для последнего омовения и многие люди в те времена мылись лишь, когда рождались и когда умирали. Откуда–то принесли железный гроб и нанятые для выноса тела люди слонялись без дела по двору, ожидая, когда больная испустит дух. Мельком взглянув на эти приготовления, Валаам вслед за своей хозяйкой вошёл в дом; женщины–плакальщицы сидели у изголовья, время от времени протирая влажной тряпкой горящий лоб больной, мужчины стояли у порога и, пропустив Мариам, преградили дорогу её спутнику.