Серебряный блеск Лысой горы
Шрифт:
Потрудился он вчера: и плов готовил сам и гостей встречал. А парням, что обслуживали на свадьбе, ни минуты не давал покоя. Только и слышно было: «А ну-ка, подбрось, братишечка, дров в огонь», «Братишка, принеси-ка воды...» И сам не сидел на месте и других заставлял двигаться. А теперь спит так, что отрежь ему руку, ногу — не почувствует.
За навесом — два очага, рядом разместились два больших чугунных котла. На них вместо крышек наброшены скатерти. Будто прикрывшись платками, они тоже дремлют после тяжелого труда.
Нигора прошла через
Спускаясь к реке, Нигора улыбалась, вспоминая вчерашнее веселье. Хорошая была свадьба! Хорошо, что жених и невеста не сидели за занавесом, как полагалось в старину. Они порхали, как ласточки, и всех веселили. Суванджан и Айсулу — дети этой свободной, гордой, чудесной природы. В них есть что-то от этих высоких гор, упирающихся в синее небо, от вечнозеленых елей, от прозрачного Куксая. Они дети своего времени, сердца их не знали ран. Потому-то обычаи седой старины не стали преградой для их ликующей любви. Посмотрите-ка, после свадьбы, проводив часть гостей, а часть уложив спать, они отправились на свое стойбище за Кашка-тавом. Им даже и в голову не пришло, что по правилам так делать не полагается. Живите долго, птицы свободные!
Когда Нигора, умывшись речной студеной водой, возвратилась в дом, Туламат и Шербек уже встали и разговаривали с табунщиком Юлдашем. Юлдаш, прихрамывая, подошел к Нигоре и подал руку. Увидев его бледное вытянутое лицо, покрасневшие и полные слез глаза, девушка с тревогой спросила:
— Не выспались?
— Э, дочка, уже два дня не знаю, что такое сон.
— Этот хромой и в детстве был плаксой, — вставил Туламат. — Не паникуй. Поправится парень!
— Что случилось? — участливо спросила Нигора.
— Наши местные жеребцы и то лучше были. Попробует какая-нибудь кобыла отбиться от табуна — пригонит так, что любо было посмотреть...
Нигора, закусив губы, отвернулась.
— Этот проклятый Пангал постарел, что ли, хоть весь табун разбредись, ему нет дела. Да пусть околеет этот породистый! Братишка Шербек, верни его на завод!
— А что с вашим сыном, Юлдаш-ака? — снова повторила Нигора.
— Вот из-за этого Пангала он и пострадал...
Ничего не понимая, Нигора взглянула на Шербека. Джанизак-аксакал, прислушивавшийся к разговору, разозлился:
— Да говорите же толком, в чем дело! Только и слышишь — Пангал да Пангал...
— Вся беда именно в этом Пангале, дай бог вам здоровья, аксакал, — сложив руки на груди, сказал Юлдаш. — Если бы Пангал, как Акял...
— Да он помешался на Пангале! — съехидничал Туламат.
— Туламат, а ты помнишь Акяла, который на козлодрании во время юбилея Узбекистана прорвался сквозь тысячу лошадей и первым принес козла? Вот его можно было назвать вожаком. Вы говорите, что у этого Пангала золотая медаль за скачки, но куда ему до Акяла! Да что это за жеребец, который не может стеречь свой табун!
— Ну, хорошо. Пангал, оказывается, лодырь, но что он плохого сделал твоему сыну?
— Что сделал! В ночь, когда прошел ливень, четыре кобылицы вместе с годовалыми жеребятами отстали от табуна. Сын искал их всю ночь, промок до нитки, пригнал только перед рассветом. Вернулся и свалился. Если бы Пангал не был бестолковым вожаком, то не оставлял бы четырех кобылиц и не заставлял бы нас так страдать...
Нигора не знала, смеяться ей или огорчаться, поэтому она молча взглянула на Шербека и продолжала чертить носком туфли по земле.
— Бедняжка Пангал!
Туламат, изобразив на лице удивление, молча глядел в рот Юлдашу, а когда он кончил, уперся руками в бока и, затаив смех в дебрях усов, сказал:
— Юлдаш, я хочу дать тебе совет.
— Какой?
— Подать в суд на этого Пангала....
— От тебя, усач, ни на этом, ни на том свете хороших слов не жди! Тебе лишь бы посмеяться!
Нигора, еле сдерживая смех, успокоила Юлдаша:
— Не расстраивайтесь, ака, ваш сын, вероятно, немного простыл. Сейчас поедем.
— Седлайте коней, Туламат, я поеду с вами, — сказал Шербек.
— Хорошо, братишка. В пять минут все будет готово. А по-немецки — айн момент!
— Вот тебе и усач, даже немецкий знает, а! — удивился Джанизак.
Когда всадники отъехали, Джанизаку вдруг стало грустно. Еще когда шли приготовления к свадьбе, им овладела растерянность, не давали покоя мысли о предстоящем одиночестве.
Сын Джанизака в первые дни войны ушел на фронт и не вернулся. Единственным утешением стала маленькая внучка Айсулу. Невестка долго ждала мужа, все надеялась на чудо. Джанизаку стало жаль молодую женщину, и он разрешил ей устроить свою судьбу. Зачем же чахнуть молодой жизни! Невестка вышла замуж. Взяла с собой и маленькую Айсулу. Но жизнь бедняжки оказалась короткой, вскоре она умерла, и Джанизак взял внучку к себе. Айсулу росла, и старик часто думал про себя: «Скоро она станет чьей-то подругой жизни, разве она может быть мне опорой?»
Вот и настало это время, и на старости лет он остался один-одинешенек.
Проводив взглядом последнюю лошадь, скрывшуюся за скалой, Джанизак медленно направился к дому. Еще вчера здесь раздавался веселый смех Айсулу и ее подруг. Сегодня дом пустой, будто вымер. Джанизак вздохнул. Вокруг его глаз сгустились морщины.
«Верно говорят: в сердце у отца — ребенок, сердце ребенка — в поле», — подумал старик, усаживаясь во дворе под навесом.
«А что, если отказаться от должности лесника и пасти скот вместе с зятем? — подумал он. — Все же был бы вместе с моими ребятами». Но тут же начал сомневаться: помешает их сладкой жизни, юному веселью. Вот если бы они сами предложили... Но им и в голову не приходит. Кривая редкая бороденка Джанизака задрожала. Кончиком поясного платка он вытер глаза. Ладно... пусть живут много лет. Пусть увидят внуков, правнуков. Нет, он не винит их ни в чем. Ладно, пусть попробуют пожить одни. Может, после станут умнее. А если все-таки сказать им? Тогда... тогда кто же будет приглядывать за этими деревьями? Джанизак посмотрел на горную алычу, ветви которой гнулись под тяжестью плодов. А за алычой яблони... Он сам их сажал, прививал, растил. Часть жизни, любовь свою отдал он этим орешинам, горной алыче, урюку, всему, что растет в горах. В те тяжелые военные годы, когда несчастье свалилось на его голову, он бродил по горам один и рассказывал свое горе вот этим деревьям. Ему казалось, что они слушают и понимают его. А теперь, в хорошие дни, разве он может бросить своих друзей? Так и не добравшись до дна своих размышлений, Джанизак встал и пошел бродить среди деревьев.
Глава вторая
Юлдаш, Нигора, Шербек и Туламат, отъехав от берега Куксая, стали взбираться на гору Черной птицы— Каракуш. Сначала их встретила роща гладких, как тело девушки, краснокорых деревьев четан, потом пошли заросли белесого, словно ноги павлина, кустарника, редкий ельник, за которым открылась большая поляна, заросшая мелколистной травой, которая будто ползет, прижимаясь к земле. Нигора заглянула вниз, туда, где на глубине сотен метров несется горный поток, и зажмурилась.