Серебряный город мечты
Шрифт:
— Я иду с тобой. Это не обсуждается.
— Ты не идешь со мной. Ты ждешь тут. Если провалится пол или рухнет крыша…
— …то вместе, Дим, — я заканчиваю, перебивая, за него, вскидываю привычно и упрямо подбородок, и в его глазах столь же привычно пролетает злость. — Ты мне не запретишь. И запирать меня здесь негде.
Не третий этаж квартиры.
Из которой выбиралась я через окно, по связанным простыням и пододеяльникам. И на аэродром к Никки и самолету я успела, прогулялась по крылу.
А Дим заехал
За малолетнюю идиотку, которая думать и соображать совсем не умеет, не понимает, чем такие развлечения закончиться могут.
— Ты… ты невозможна, Север.
— Знаю, — я улыбаюсь.
Протискиваюсь мимо него, чтобы внутрь первой зайти. Ослепнуть от полумрака, который вслед за закрытой дверью наступает, выкалывает глаза после безоблачного неба и яркого солнца. Не хватает света из вытянутых и узких, словно бойницы, пустых окон. И фонарь, сунутый в рюкзак, я достаю, включаю, чтобы помещение осветить.
Обвести.
Наткнуться на высокую решётку и увесистый замок, про который как-то забылось. Не вспомнилось дома и по дороге.
— Вот же… проклятье, — я произношу растерянно.
Оглядываюсь на Дима.
Который по решётке скользит равнодушным взглядом, поднимает голову к потолку и шороху всполошенных птиц, произносит, хмыкая и глядя уже на меня, насмешливо.
Неуместно.
— Меньшая наша проблема.
— Да? — я вопрошаю язвительно.
Наблюдаю, как по веткам и мелкому мусору к лестнице он пробирается, опускается на корточки, поддевает замок, что тихо бряцает. И железную загогулину, похожую на отмычку, Дим из кармана толстовки вытаскивает.
— Смотри и не учись, Север.
— Ты… — я, подходя, выдыхаю ошеломленно.
Неверяще.
Ибо где Димитрий Вахницкий, а где отмычки.
— Даньке, чур, не рассказывать, — он, оборачиваясь ко мне, просит весело, подмигивает по-мальчишески забыто, и объясняет Дим, возвращаясь к замку, и проникновенно, и сосредоточенно. — Понимаешь, когда проходишь практику в терапии, то какой там только контингент не встретишь. Особенно в курилке, в подвале. Нас с парнями дядь Ваня, бывший вор в законе, научил. За сигареты. Мы таскали, а он учил. Говорил, в жизни когда-то да сгодится. Не обманул.
И то верно.
И хорошо этот дядь Ваня их учил.
Потому что щёлкает замок, и мне, выпрямляясь и улыбаясь тоже забытой лихой улыбкой, его на ладонь кладут.
— Только тс-с-с, Север, — Дим, склоняясь ко мне, сообщает доверительно, на ухо, пахнет лосьоном для бритья, одеколоном и сигаретным дымом, которого за этот день было слишком много. — То большой-большой секрет четвертого курса.
— Что ещё я о тебе не знаю?
Я смотрю в его глаза.
Что близко.
Слишком.
И глаза у него эти покрасневшие и усталые.
— Как знать… — он пожимает плечами, будто сбрасывает наваждение, которое в темноту
Осторожно.
Потому что даже камень не вечен, и перил, спасающих от пропасти, здесь давно нет. Побиты временем неровные ступени лестницы, что по спирали вверх ползет. Тянется по стене, оставляя пустоту в центре башни, в которую я стараюсь не смотреть.
Я только иду.
Думаю, что… что люди, ища, чем поживиться можно, наверх тоже шли, а после, когда ничего-то не осталось, под этой крышей от дождей и метелей прятались бродяги.
Палили костры.
И факелы, марая огнём стены и оставляя следы копоти, тут когда-то проносили.
Я вижу.
Щербатые волны ступеней, на которых так сложно не споткнуться. Провалы, через которые я, примериваясь, перешагиваю, держусь за протянутую руку Дима. Камни и камешки, которые, катясь и срываясь, падают в пустоту. Они, заполняя тишину предупреждающим шелестом-шёпотом, оставляют после себя ощущение, что следом ты улетишь.
Не удержишься.
И к грязной стене, сжимая крепче фонарь, я всё больше прижимаюсь, ступаю шаг в шаг за Димом, который первым, сверкнув глазами, пошёл.
— Там… гремит что-то, — Дим, останавливаясь внезапно, бормочет негромко, и обеспокоенность в его голосе я осязаю кожей. — Слышала?
Я, застывая и опуская руку с фонарем, послушно прислушиваюсь, а после головой отрицательно мотаю, говорю, ибо он не видит.
— Нет.
— Тогда сочтем, что показалось.
— Тут… тут же никого, кроме нас быть не может, правда? Дим?
Глупость.
Полнейшая глупость, а не вопрос, но… молчать в полной призрачных шорохов и стуков башне тоже невозможно.
И не спросить именно это я не могу.
Мне жутко.
Не настолько я, оказывается, храбрая.
— Всё… нормально, Север. Мы одни, и мне показалось, — Дим врёт.
Абсолютно и точно врёт.
Вот только я, принимая эту ложь, не возражаю. Лишь закусываю до боли нижнюю губу, чтобы следующий шаг, не отрывая ладони от ледяных и грубо изрезанных камней стены, сделать, не посмотреть вниз.
И… и треклятая лестница, делая очередной вираж, заканчивается внезапно.
Как-то вдруг.
Наконец.
— А тут… свежо, — я покачиваюсь.
Выдыхаю, оглядываясь.
И признаю, что Марта была права: нечего смотреть на единственном этаже Чёртовой башни.
Нет тут ничего.
Пустая комната под зияющей дырами крышей, и угадать, какая из этих прорех когда-то была стеклянным окном, невозможно. Не вообразить, что тут, среди всевозможного мусора, обломков кирпичей и вековой пыли, может быть какой-то тайник. И ветер, завывая из всех щелей и метя по полу слежавшиеся листья, с этой мыслью будто соглашается.