Серебряный город мечты
Шрифт:
Останавливаемся.
И заговорить, глядя в глаза северного сияния, я даже не пытаюсь. Не убираю руки с её спины и затылка, не отпускаю, путаю пальцами волосы, которых не касался уже вечность. Забыл, что на ощупь они мягкие.
Как шёлк.
— Ты поймал, — Север произносит едва слышно.
Двигаются, приковывая внимание, губы.
А она сама
От всей Вселенной.
В которой я люблю Алёну, ямки на щеках и шоколадные глаза, а не одну Попрыгунью Стрекозу, шёлковые волосы и глаза другие, невероятные, цвета северного сияния, что наваждение и безумие.
Неизлечимое.
Моё.
— А ты пришла.
— Меня Бьёрн замуж позвал. Он гляциолог, живёт в Норвегии и полгода на Шпицбергене. Я прилетела оттуда. Как считаешь, соглашаться?
— А ты любишь?
— А ты?
— Да, — я отвечаю.
А она, глядя в мои глаза, отзывается эхом:
— Вот и я, да.
Говорит.
Но в четыре утра, когда небо белое и правдивое, я не верю ни ей, ни себе. Не выходит, пусть ещё три часа назад я целовал другую и знал, что люблю. Был уверен, что хочу назвать своей женой, чтоб в горе и радости, чтоб с детьми-внуками и собакой, которую в один из вечеров я бы принёс сюрпризом домой.
— Тогда… поздравляю.
Раз любит, то поздравлять следует.
Так, оно, верно.
Должно быть…
— Я улечу в Норвегию. Боюсь, не смогу быть на вашей свадьбе, — мои слова она не замечает, сообщает тихо, убирает знакомым, её, жестом волосы от глаз.
И я вздрагиваю, когда моего лица тонкими пальцами она невесомо касается.
Очерчивает брови.
Ведет по щеке до губ.
— Прости.
И ты меня.
Ибо у тебя откуда-то выпал норвежский жених, а у меня на восьмом этаже спит беременная невеста, но поцеловать я хочу тебя, Север. Вспомнить и забыть уже навсегда, какие у тебя губы.
Тоже мягкие, податливые.
И будем считать, что это прощание.
Не
Которой всё одно не случается.
Звонит телефон, когда дыхание становится на двоих, чувствуется тепло, которое сразу в огонь, полыхает… и Север, вздрагивая, отстраняется. Становится осмысленным её взгляд, а незнакомый мужской голос говорит про Даньку.
Просит забрать мою сестрицу домой…
…домой, добежав до пруда, мы с Айтом возвращаемся уже около восьми. Заглядываем по пути в только открывшуюся пекарню, где колаче, кои мысленно я упорно обзываю ватрушками, покупаем.
К завтраку.
И потому что Север любит.
Улыбается неуверенно, когда бумажный пакет, заходя в кухню, на стол я ставлю.
— Тут с вишней. Повидлом. И черникой.
— Спасибо.
Пожалуйста.
Или не за что.
Или что-то ещё бессмысленное и общепринятое, что сказать, дабы заполнить невыносимую тишину, надобно. Только вот не говорится, не придумывается. Не помог проветрить голову двухчасовый забег, а потому я молчу, не нахожу слов. Лишь смотрю, как кашу, что ещё варится, Север помешивает, возвращает на место крышку, и к столу, на котором лежит откуда-то взявшийся сыр, она возвращается.
Нарезает тонко.
Старательно.
— А я тут… завтрак, — Север, поднимая голову, произносит вымучено, и в глазах её настороженность видится. — Каша рисовая. Ты раньше… вроде ешь… Или, если нет, то могу…
— Я ем.
— Хорошо.
Плохо.
Что голову от неё всё же снесло, не вышло удержаться, не касаться. Много лет, мать его, выходило, а тут… там, в свете фонарей под стенами иезуитского колледжа, не вышло. Не получилось вспомнить, почему целовать, если очень хочется, нельзя.
Получается теперь.
Понимается, глядя на неё, окончательно, что… что ничего у нас быть не может. Не выйдет, ибо слишком поздно, а значит, держаться от Кветославы Крайновой следует подальше. И вчера, значит, была чудовищная ошибка, о которой лучше забыть.
Не вспоминать.
Как и о многом другом.
И я… я уеду, свалю куда-нибудь, когда эта история с куклами-панами закончится, а у меня будет уверенность, что Север в безопасности.
Да.
Так будет лучше.
Глава 33
Апрель, 10
Кутна-Гора, Чехия
Квета
Он уходит около шести, сбегает. Хлопает негромко дверь спальни, скрипит лестница, и на заворчавшего Айта Дим приглушённо шикает, требует замолчать.
Не будить.
И губы в улыбке от того дёргаются сами.
Жаль только, что горечью сия улыбка отдаёт. И глаза, что так и остались огненно сухими, я жмурю с силой, до разноцветных кругов, скребу пальцами подушку, дабы не завизжать, не устроить грандиозную истерику, коя наружу рвётся.