Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

Именинник старательно скрывал свой возраст, дурашливо вык­рикивал, играя плечами:

А я мальчишка лет семнадцать, двадцать, тридцать, сорок...

Менялись тосты, менялись закуски. Только настроение Трубина не менялось. Водка сделала его еще более мрачным и менее разговор­чивым. Шутки и смех казались неуместными. Какая-то убогая се­рость надвигалась на него отовсюду.

Жена Бабия, полная, кудрявая, раскрасневшаяся, кричала через весь стол такой же полной и раскрасневшейся жене Твердохлебова:

— У каждой жены

есть «дело» на своего мужа. У каждой на каждого! Ты отдай мне «дело» на своего мужа. Отдай!

Та смеялась и несогласно мотала головой.К Трубину подсел Бабий. Заговорил быстро, несвязно, не всегда понятно:

— Уважаю тебя. За что? Сам знаешь. Вот как! А эта комиссия... Я тебе говорил, Григорий Алексеич! Предупрежда-ал!

— Давай не будем...

— А ты знаешь, что у меня жена всегда говорит? «Не ты моя половина, а я твоя половина». Во как! Видел? «Не я твоя половина, г ты моя половина». «Не-ет, погоди! «Не ты моя... не я твоя полови­на». Че-ерт, совсем запутался в этих «половинах»!

Бабий повернулся к Софье, заговорил туманно:

— Две хорошо относящиеся ко мне женщины спрашивают: «Вы, Георгий Николаевич, наверное, душа в душу живете с женой?»

А сам бочком косился на жену — хотел понять, слушала она его или нет. Убедился, что не слушала. И сразу потеряв интерес к нача­тому разговору, спросил:

— Вам нравится моя двоюродная сестра?

Это он про «афинскую богиню».

— Нравится,— сказала Софья.

— Когда она идет с мужем, голову держит так... кверху. Прямо загляденье.

Трубин улыбался. Гнетущее чувство постепенно рассасывалось. «Этот Бабий мертвого рассмешит»,— думал он. И тут он вздрогнул от какого-то знакомого, полузабытого слова, произнесенного Бабием. Трубин прислушался. Именинник рассказывал Софье о... Флоре. «Вот уж ни к чему,— поморщился Григорий. — И что он может набол­тать? Чего он знает? Испортит ей, Софье, вечер».

Софья уже не обращалась к Трубину, словно забыла о нем, и вся как-то сразу сникла, поскучнела. «Ну вот, наболтал... как же я его не предупредил?— досадовал на себя Григорий. — Не надо было ходить на эти именины».

— Я хочу выпить с вами!

Это сказала Трубину двоюродная сестра Бабия.

— Вы такой хмурый. Улыбнитесь хоть, что ли. Ну, выпейте!

Он хотел отказаться под каким-либо предлогом, но тут же вспом­нил, что Софья на него обиделась и встречное чувство обиды охвати­ло его: «Подумаешь, Флора! Ерунда какая».

Он выпил.

— Вы любите лесные цветы?— спросила она его и, не ожидая, что он ответит, заговорила: — В них что-то есть от леса, от его могу­чей и простой красоты.

«Вот тебе и афинская богиня»,— подумал Григорий.

В ее узких, подведенных стеклографом, глазах что-то блестело живое и теплое. Она не отпускала его от себя ни на минуту и, каза­лось, что все остальные люди, находившиеся здесь, для нее не суще­ствовали. Он пытался вежливо умерить

ее, но это ни к чему не при­вело.

— Вы, оказывается, трус,—шептала она ему, не переставая улы­баться.— Ой, какой трус!

Танцевала она только с ним, пила только с ним, садилась только рядом с ним. Трубин пытался пристроиться к Цыбену Чимитдоржи- еву, но она и тут не оставляла его в покое. Становилось неудобно перед Софьей, перед хозяевами.

Трубин нарочно заговорил с Чимитдоржиевым о стройке, подоз­вал Твердохлебова, просил будто бы совета:

— Что делать с «Гидроспецфундаментстроем»? Им мешают пли­ты, они хотят их снять...

— Они же приварены, эти плиты,— ответил Чимитдоржиев.— Надо посмотреть...

— Приваренные плиты отдирать неположено,— вставил Твер­дохлебов.

— Ничего-о!— горячился бригадир монтажников. — А мы сни­мем и сделаем обратный монтаж. Верно, Григорий Алексеич?

— Мужчины! Опять о своем производстве?— вмешалась хозяй­ка. — Прекратите сейчас же! Штрафную нальем...

Но мужчины уже были задеты за живое.

— Плиты — что? — заговорил Твердохлебов.— Вот вы скажи­те, куда мне лишний тес? Я не Пашка Патрахин... с его бензином...

— По уму сдайте на склад,— засмеялся Чимитдоржиев и, подра­жая Шайдорону, добавил: «Сдадите на склад и мы вас поймем, не сдадите — не поймем». А вообще-то... Что твой тес, Твердохлебов? У меня вот сварщики простаивают. Сак не действует, сальника нет... У двигателя отсутствует магнето и электрическая часть замонтирована неправильно — от генератора. Схему запутали... И сами разобраться не могут.

— У сака же свой аккумулятор.

— А динамо нетути...

— Но понижающий трансформатор есть?

— Никто ничего не знает,— отрезал Чимитдоржиев. — Странно... Возьму сак из резерва.

— Подходите завтра ко мне, разберемся,— пообещал Трубин.

— Григорий Алексеич!— Цыбен хлопнул Трубина по плечу. — Люблю таких... Чтобы все знали, все умели... Вот таких! Люблю!

Хозяйка подхватила Чимитдоржиева под руку и увела. «Богине» только этого и надо. Она затащила Трубина на кухню и, крепко сжи­мая его руку, говорила о мужской трусости, хуже которой ничего Нельзя придумать. Он уже порядочно выпил и слушал ее снисходи­тельно.

— А вы мне сначала показались похожей на скульптуру,—сме­ясь, сказал Трубин.— На красивую холодную скульптуру.

— Не-ет, я не такая,— ответила она и умолкла. А глаза ее что- то говорили, продолжали за нее навивать обрывочные клубки слов и мыслей, но Трубин ничего не понимал.

Пришел Бабий. Отозвал Трубина.

— Григорий Алексеич, Софья ушла. Домой.

— Ну, что же. Ушла так ушла.

Он сильно потер ладонью лоб, пытаясь собраться с мыслями, и решить, что надо ему делать, если из гостей ушла Софья, не предуп­редив его. «Приревновала к этой... «богине». И еще ей про Флору ста­ло известно».