Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

— Я надеюсь, Озен Очирович, что наш разговор...

— Разумеется, разумеется! А все же очень жаль, что ты уезжа­ешь. Как было бы хорошо, если бы ты с заключением профессора Кожанова вернулась к нам. А? Хорошо, верно?

— Озен Очирович, я сама поговорю с Трубиным о тех бумагах... для профессора. Если бы я действовала через вас, для Трубина это было бы странным.

— Да, я понимаю. Ты скажешь ему о том, что уезжаешь насов­сем?

— Скажу, что уезжаю.

— Когда бы ты хотела уехать?

— Дня через два-три. Самолетом. Обстановка вынуждает меня спешить.

Григорий Алексеич и так уж извелся с этими заказчиками.

— Заказчики эти... да. Мне все же не верится, что ты вот так просто уедешь. Не верится. Я не представляю. И не хочу представ­лять.

— Моя мать думала, что я вырасту красивой, спокойной и счаст­ливой. А ничего этого нет.

Он подошел к ней, взял ее за плечи и притянул к себе.

— Ну так уж и нет... Сказала... У тебя есть молодость и знания. А это — главное. Завтра я подпишу приказ. — Он подумал, передви­гая бумаги на столе, поднял на нее глаза. — Ты хорошая девушка. Я хотел тебе сказать, что со мной когда-то, очень давно, произошло нечто похожее на то, что вот сейчас с тобой. Несколько лет я помнил о той любви. Она очень медленно угасала в моей душе. А бывали та­кие минуты, когда любовь вспыхивала и освещала то прошлое, ко­торое, казалось, ушло из памяти, и тогда многолетняя давность ста­новилась как бы явью. Ну, это я тебе по-стариковски, так просто...

Закрылась дверь за Чимитой. Озен Очирович оделся, выключил свет, но уходить из кабинета ему не хотелось. Он долго так стоял в задумчивости, словно продолжал с кем-то молчаливый разговор.

Глава восемнадцатая

Провожал Чимиту Трубин. Они сидели в комнате ожидания, поглядывая на молчавший черный круг радиорепродуктора. Обо всем, кажется, уже было переговорено. После нескольких минут мол­чания Трубин сказал:

— Нет, ты как хочешь... Твое дело, конечно, но я этого понять никак не в состоянии. — Он в возбуждении заходил по комнате.— Года не прошло и вот тебе раз... «Увольняюсь». А зачем, спрашива­ется? Чем у нас плохо?

— Выходит плохо, Григорий.

— Чем? Ну, чем?

— Я все объяснила Шайдарону.

— А мне не можешь сказать? Мы же с тобой в некотором роде не просто знакомые. Кто тебя сегодня провожает? Кто?

— Ну ты.

— То-то. И тебе не жалко оставлять нашей стройки? Мы же возводим гигантский комбинат, равного которому нет в Сибири.

— Ну и что... комбинат...

— А зачем тогда приехала сюда?—загорячился Трубин.—Зачем?

— Долго объяснять.

— Ну, знаешь ли...

— Ты жене сказал, что меня провожаешь?

— Она мне не жена...— И, помолчав, добавил:—Что-то грустно мне. Всегда грустно, когда кто-то уезжает.

— Помнишь, ты читал сонет Шекспира? Это было какое-то на­ше странное свидание. И ты читал сонет. Сто семнадцатый. Я тебе тоже приготовила сонет. Семьдесят первый.

Ты погрусти, когда умрет поэт, покуда звон ближайшей из церквей не возвестит, что этот низкий свет я променял на этот низший мир червей.

И если перечтешь ты мой сонет, ты о руке остывшей не жалей.

Я не хочу туманить нежный цвет очей любимых памятью своей.

Я

не хочу, чтоб эхо этих строк меня напоминало вновь и вновь.П\ екай замрут в один и тот же срок мое дыханье и твоя любовь.

Я не хочу, чтобы своей тоской ты предала себя молве людской.

— Последние строки сонета я хочу несколько изменить и ска­зать от себя: «Я не хочу своей тоской предать себя молве людской».

— У тебя что-то случилось?

В радиорепродукторе захрипело, защелкало и тут же громкий голос объявил о посадке на рейс, которым улетала Чимита.

— Ну вот и все,— сказала она. — Прощай. Я напишу тебе, как условились. Надеюсь, что с бетонированием у тебя уладится. —Чи- ;иита гладила рукав его пальто, вряд ли сознавая, что она делала. Губы ее дрожали и голос дрожал. Трубин молчал, захваченный ее настроением. — Вот есть такая любовь, Григорий... Она, как и луна, никого не греет. Она, как луна... за облаком, не только никого не греет, но и не светит никому.

— Луна за облаком?—спросил он. — О чем это ты?

— Прощай!

Пожав ему руку, она быстро, не оборачиваясь, пошла по кори­дору туда, где толпились пассажиры, ожидая пропуска на посадку.

Самолет, сделав круг над аэродромом, набрал высоту. Не слыш­но уже гула моторов. Серебристая точка над облаками... Едва разли­чимая, серебристая... «Как странно,— думал Григорий.—И в этой точке — Чимита».

Трубина встретила перепуганная Фаина Ивановна.

— Ты один? Без Сони?

— Один.

— А она тебя ушла искать.—Фаина Ивановна вздохнула.—Опять у нее беда. Пришла откуда-то, глаза заплаканные. Спрашиваю: «Что с тобой?» Ничего толком не ответила.

— А куда она искать-то меня пошла?

— Сказала, будто бы в трест.

«Что же с ней могло быть?—терялся в догадках Григорий.— Может, письмо получила? От того самого».

Так он размышлял, но вся эта история с непонятным поведением Софьи не особенно его волновала. Он все еще находился под впечат­лением проводов Чимиты. Мысли то и дело возвращали его к тем минутам, когда было объявлено о рейсе. «Неужели она меня любит? И сонет этот... И все ее поведение... И не потому ли она уволилась? Вернулась Софья, Чимита подумала, что мы сошлись, и у нее не оказалось иного выхода». Внезапно он почувствовал в себе что-то горячее, и спазмы сдавили горло. Григорий подошел к окну. Звезды в высоком темном небе мигали все чаще. Было такое состояние, буд­то он чего-то лишился в жизни, и внутренний голос твердил ему, что отныне он всегда будет испытывать эту потерю чего-то еще не осоз­нанного и не понятного им.

С этим настроением он и вошел вечером после работы в дом, не помня уже о словах Фаины Ивановны, и лишь, увидев жену, все вспомнил и подумал с некоторой досадой: «Ну, что еще у нее?»

Внешне Софья была спокойна, и Трубин молча поужинал. Ему не хотелось спрашивать Софью о причинах ее расстройства днем. Он был уверен, что эти причины связаны с ее недавним прошлым или с ее приездом.

Григорий собирался лечь спать, как вдруг Софья постучала к не­му в комнату:

— Мне надо с тобой поговорить. У меня неприятности, Григорий.