Серп
Шрифт:
— Ничего подобного!
— Неужели?
Цитра открыла было рот, чтобы возразить, но осеклась. А что если серп Кюри права? Что если скрытая причина именно в этом? Может, Цитра и вправду согласилась стать ученицей Фарадея, чтобы наказать себя за преступление, которое только одну ее и беспокоило? Если так, то это очень суровый приговор. Если бы ее тогда поймали или если бы она сама созналась, то в худшем случае ей сделали бы выговор и запретили бы несколько дней посещать школу, да еще родители заплатили бы штраф. Во всем этом была даже хорошая сторона: однокашники поостереглись бы задевать ее.
— Разница между тобой, Цитра, и большинством людей состоит в том, что любой другой человек перестал бы грызть себя сразу после
— Вообще-то я удивлена, что Грозоблако не видело, как я ее толкнула, — заметила Цитра. И тут наставница сказала нечто такое, от чего в мозгу Цитры началась цепная реакция, которая изменила всё.
— Уверена, что оно видело, — сказала серп Кюри. — Грозовое Облако видит практически всё — у него везде камеры. Но оно само решает, какие нарушения заслуживают его вмешательства, а какие нет.
«Грозовое Облако видит практически всё».
В нем хранятся записи почти всех действий каждого человека в мире, но, в отличие от Эпохи Смертности, эти знания никогда не использовались во зло. До того, как Грозовое Облако обрело сознание — когда оно было известно просто как «облако» — преступники, да и общественные организации тоже, вопреки закону залезали в личные данные людей и использовали полученную информацию в своих целях. Теперь каждый школьник знает об этих злоупотреблениях, едва не погубивших цивилизацию. Но с того момента, как Грозоблако обрело истинную силу, не случалось ни единой утечки конфиденциальных сведений. Люди, вообще-то, ждали обратного. Они предсказывали миру гибель от рук бездушной машины. Но, видимо, душа у машины была чище, чем у любого человека.
Она наблюдала за миром в миллионы глаз, слушала миллионами ушей. И она либо вмешивалась, либо оставляла без вмешательства бесчисленные дела, о которых ей становилось известно.
А это значит, что где-то в памяти Грозового Облака таится запись о передвижениях серпа Фарадея в день, когда прервалась его жизнь.
Цитра понимала, что проследить их — затея, скорее всего, бессмысленная, но что если Фарадей умер вовсе не от собственной руки? Что если его толкнули под поезд, как это сделала когда-то Цитра с Рондой? Но в данном случае это не проступок, продиктованный детской обидой — это жестокое преступление с заранее обдуманным намерением. Что если смерть Фарадея была — как там назвала это серп Кюри? — убийством?
• • • • • • • • • • • • • • •
Когда я был молод, я поражался глупости и двуличию Эпохи Смертности. В те времена намеренное прекращение человеческой жизни считалось мерзейшим из преступлений. Что за нелепость! То, что сейчас является самым высоким призванием человека, в былые дни рассматривалось как преступление. Это даже вообразить себе невозможно. Сколь же малодушны и лицемерны были смертные! Они презирали тех, кто забирал жизнь, и одновременно боготворили природу, а ведь она в те дни отбирала жизнь у всех, кто был когда-либо рожден. Согласно ее законам, рождение автоматически означает смертный приговор, и природа приводила этот приговор в исполнение с неумолимой последовательностью.
Мы изменили это.
Мы теперь сила более могучая, чем природа.
Поэтому серпов должны любить так же, как любят великолепный горный пейзаж; их должны почитать так же, как лес вековых секвой; перед ними должны трепетать, как перед приближающимся ураганом.
— Из дневника почтенного серпа Годдарда
20
Почетный гость
«Я
Роуэн начал повторять эту фразу, словно мантру, надеясь, что так ее будет легче переварить. И все равно он, похоже, ни на миллиметр не приблизился к принятию этого факта. Несмотря на смену наставников, эдикт, вынесенный конклавом, сохранял свою силу. В конце ученичества либо он убьет Цитру, либо она его. Эта драма — чересчур лакомый кусочек, чтобы отказаться от удовольствия всего лишь потому, что Роуэн и Цитра больше не ученики серпа Фарадея. Юноша четко осознавал: он не сможет убить Цитру. Избежать этого можно было только одним способом — дать сопернице выиграть. Проявить себя на последующих испытаниях настолько плохо, что коллегии не останется ничего другого, кроме как отдать кольцо Цитре. И тогда ее первой почетной обязанностью станет выполоть Роуэна. Он был уверен — она сделает все быстро и безболезненно. Хитрость в том, чтобы никто не догадался, что он играет в поддавки. Надо делать вид, будто стараешься вовсю. Никто не должен раскусить его истинные планы. И он, конечно, справится с этой задачей.
«Я умру».
До того судьбоносного дня в кабинете директора у Роуэна не было знакомых, подвергшихся прополке. Выпалывали, как правило, тех, кто находился от него минимум в трех степенях удаления: родича кого-то, кого знал один его приятель. Зато за последние четыре месяца Роуэн собственными глазами увидел десятки прополок.
«Я умру».
Еще восемь месяцев. Он успеет встретить свой семнадцатый день рождения, но не более того. И хотя таков его собственный выбор, мысль о том, чтобы стать просто цифрой в статистике, приводила его в исступление. Жизнь не дала ему ничего, кроме дырки от бублика. Человек-латук! Когда-то он находил этот ярлык забавным — этакий знак отличия наоборот, — но сейчас он превратился для него в смертный приговор. Мало того, что его существование не ознаменовалось никакими свершениями, — скоро и такому существованию придет конец. Эх, напрасно он принял предложение серпа Фарадея! Лучше бы жить себе тихо и неприметно, потому что тогда он, быть может, — а может, и нет, — получил бы со временем шанс совершить что-нибудь выдающееся.
— Ты не сказал и двух слов с тех пор, как сел в автомобиль.
— Заговорю, когда будет, что сказать.
Они с серпом Вольтой ехали в винтажном «роллс-ройсе», поддерживаемом в прекрасном состоянии со времен Эпохи Смертности. Желтая мантия серпа резко контрастировала с темно-коричневым интерьером. Вольта не управлял машиной — для этого у них был шофер. По мере их продвижения дома вокруг становились все больше, а приусадебные участки все обширнее, пока особняки не скрылись окончательно за коваными воротами и увитыми плющом стенами.
Мантия Вольты, одного из апостолов Годдарда, была расшита золотистыми цитринами. Серпу-юниору, лишь несколько лет назад закончившему обучение, было чуть за двадцать — возраст, в котором еще представляется важным считать свои годы. Черты лица и цвет кожи Вольты свидетельствовали о большой доле африканского наследия, и от этого его желтое одеяние выглядело еще ярче.
— Слушай, а по какой такой особой причине ты выбрал себе мантию цвета мочи? — осведомился Роуэн.
Вольта засмеялся:
— Думаю, ты у нас приживешься. Серп Годдард любит, чтобы его приближенные были так же остры, как его кинжалы.
— Почему ты следуешь за ним?
Этот прямой вопрос, похоже, напряг Вольту сильнее, чем подколка с мочой.
— Серп Годдард — провидец, — сказал он немного резким тоном, будто защищаясь. — Он прозревает грядущее. Мне гораздо интереснее быть частью будущего нашего Ордена, чем его прошлого.
Роуэн снова уставился в окно. День был ясным, но тонированные стекла приглушали свет — как если бы сейчас происходило частичное солнечное затмение.