Сестра милосердия

Шадрин Николай

— Мы на «Заре» бражку ставили, — причмокнул Колчак. — Она должна стоять неделю. И вы не поверите — дольше пяти дней не выдерживали! Выпивали до гущи! — Бледные щеки Колчака приобрели оттенок румянца, глаза заблестели. То есть брови так же сведены, взгляд исподлобья. Спросил: обязательно ли при сыпном тифе стричь наголо? Комелов сказал, что обязательно. Колчак вздохнул и с шумом втянул воздух через редкие зубы.

— Большевики в Омске, — прищурился адмирал и опять шагнул туда и сюда в тесном закутке. — Как-то наш Борбоська?

— Борбоська

не пропадет, — заверил адъютант.

Поезд катил по рельсам, стаканы на столике сошлись и тихонько звенели, напоминая о деле. Адмирал замер, уцепившись за край стола. Все катилось под откос. Поначалу решили закрепиться на линии Томск — Тайга — Барабинск. Но на последнем совещании выяснилось, что остановить красных нечем. Армия не хотела воевать.

Комелов беззвучно наполнил стаканы:

— Первая колом, вторая соколом!

Колчак не заметил, как выпил.

— Закусите, Ваше Высокопревосходительство! — принялся строить бутерброды.

Дверь отворилась. Доктор. Совсем еще мальчик.

— Да! — встрепенулся Колчак, чуть было не сказал «принесут», но поправился, — приведут Анну Васильевну, осмотрите и сделайте все, от вас зависящее!

— Уже, — кивнул юноша.

— Сыпняк? — болезненно замер Колчак.

— Инфлюэнция, — показал ладонь. — Испанка.

— Это — серьезно?

— Все опасно, — поднял плечи медик. — Но организм молодой, болезнь в самом начале, можно надеяться.

— Прошу вас.

Доктор не заставил себя упрашивать: опрокинул стаканчик и закусил бутербродом.

— Скотина! Мерзавец! — нарезал круги адмирал. — Ничтожество!

Доктор, обтерев губы, устранился.

Поезд опять невидимой рукой собрал стаканы в кучку, ненавязчиво звенел, приглашая продолжить хмельное застолье, забыться, отойти от забот дня текущего. Но Колчак, как-то вдруг просветлев, сделал прощальный знак рукой, поспешил к себе. На тормозе часовой вскочил с откидной лавки, вытянулся, тараща глаза.

Перед дверью в купе остановился, унимая лихорадочное биение сердца. Даже дыхание занялось от волнения. Неужели я ее увижу! Она больна. И нахлынула болезненная нежность…

Слабо светила электрическая лампочка. Она. На постели. Напротив доктор. При виде Колчака вскочил, несколько раз кашлянул в кулак. Мол, я ничего, бодрствую.

Пахло лекарством.

— Что с нею?

— Жар, — так же шепотом ответил. — Тридцать девять и шесть. Попозже можно обтереть водкой. — Паренек молоденький. Студент. Бегство все перепутало. Прежний доктор, Петрович, должно быть, лечит утомленного победами Эйхе. «Эйхе», значит дуб. Дубовое начальство у красных. И нет сил отвести глаз от детски маленькой головки на подушке. Что это он про водку… обтереть.

— Уж вы и распорядитесь, насчет водки.

Юный доктор вышел.

Неподвижный сверток на постели не шевельнется. Колчак стоял над нею и молил Бога простить их

обоюдные грехи, спасти молодую жизнь Анны.

— Если надо забрать одну из наших жизней, возьмите мою! — к Богу Александр Васильевич обращался на «вы». Привык так еще с детства.

Шевельнулась, выпростала руку. Лилейно белую, с маленькими аккуратными пальцами — и, не в силах противиться, встал на колени, целовал ее пальцы, между пальцами, аккуратно повернул руку, уткнулся большим своим носом в ее горячую ладонь. И, точно шелест ветерка:

— Саша…

Дрогнул и замер! Будто божье благословение снизошло, будто нежность всего мира окружила — и грозный адмирал ощутил себя маленьким, желторотым птенчиком в пушистом гнезде, и так отрадно было это полное самоуничижение. Что-то шевельнулось над ним, поднял голову — она. Черные, непослушные волосы перепутаны, глаза горят безумьем и любовью.

— Саша, — волос на висках прилип, щеки горели лихорадочным румянцем.

— Аннушка, милая, — в эту минуту не было никаких желаний, кроме счастья быть с этой женщиной, неразлучно, всю жизнь, до последнего часа.

— Ты что-то потерял? — прошептал ветерок, — ползаешь?

И ему страшно стало от этой ее, может, последней в жизни шутки. А она силилась засмеяться — и гримаса страдания искажала лицо, и тело содрогалось, то ли от рвущегося наружу кашля, то ли от боли. И страх потерять ее, и такая любовь к этой маленькой, беспомощной женщине, что протяжно на скулящей ноте застонал и все целовал сухую горячую ладонь.

Впервые за многие годы осознал он себя беспомощным перед превратностями судьбы. Едут в крошечном вагоне через бескрайние пространства холодной Сибири, и невидимый микроб может поставить точку их жизни.

Щелкнула дверь — доктор.

— Что вам? — вопрос прозвучал неожиданно грубо.

— Я принес, — показал бутылку.

— Поставьте и идите, — все не подымался с колен.

Доктор неловко уронил бутылку — Колчак поймал! Поставил. Доктор поклонился и вышел. Нескладный какой. Колчак коснулся губами горячего лба, накрыл ладонью — и видно было, как она ослабла в блаженстве. Весь мир сосредоточился для нее в этой прохладе, пульсирующей крови в висках. Казалось, могла жить только под покровом его животворящей ладони.

Вагон поскрипывал, погромыхивал, катился куда-то во тьму. Тоскливо, по живому прокричит паровоз, выбросит золотистый шлейф искр — и бежит, бежит.

— Саша, — чуть слышно, — ты еще немножко постой на коленях да и вставай… — Колчак ушам своим не верил, а Анна все шутит на краю погибели. — Зайдет Иностранцев — а Верховный на коленях ползает. — Чуть слышно шелестела. И Колчак готов был визжать от счастья и любви к этой женщине.

— Вам врач посоветовал одну процедуру…

Анна спросила одними губами — голос не пошел. И упало сердце, испугался, что сил у нее не осталось.