Сестра милосердия

Шадрин Николай

— Предлагает растереть.

— Я сама хотела попросить, да… есть ли водка.

— Полная бутылка.

И опять, будто ветерком подуло из угла:

— Чего же вы ждете? — и уж пыталась, и не могла расстегнуть пуговку. — Есть ли здесь мужчины?…

И Колчак трясущимися пальцами принялся расстегивать, снимать с любимой женщины платье. С сердечной болью он видел, как успела похудеть — и поднимался злой упрек себе. Единственно преданное до смерти существо умудрился довести до такого страдания. Опять, было, принялся выплевывать обычное: «Сволочи! Скоты!» — и прикусил язык.

Расстегнул

все застежки, развязал тесёмки, раздел по пояс. Прежде он не мог видеть ее такой — голова кружилась, и темнело в глазах. В такие минуты он определенно терял рассудок. Сейчас же смотрел с состраданьем. Любящая, доверившаяся ему женщина, болела, может даже, стояла на краю жизни и смерти — а он ничем не умеет помочь. Обильно смочил полотенце и, обмерев на секунду, принялся растирать.

— У вас огурца нет? — чуть слышно пискнула она.

— Бредите, Анна Васильевна?

Торопливо, неловко путаясь в одежде переодел в свою сухую пижаму.

— И это все, на что вы способны? — засмеялась своим тихим грудным смехом — он тут же сменился грубым, лающим кашлем.

— Больно? Вам больно?

Она не имела сил отвечать. Глаза от слабости подкатились под прозрачные веки. Мелко-мелко тряслась в ознобе, даже слышно, как стучат ее зубы. Колчак хлопнул в ладоши: «Эй, кто там!» Вошел адъютант.

— Михаил Михайлович, — заговорил новым спокойным тоном, — не в службу, а дружбу — кипятку.

Адъютант только дрогнул в готовности и исчез.

Анна Васильевна была так неподвижна — что, замерев, прислушивался к дыханию, следил за голубой жилкой на шее. Кажется, была какое-то время без памяти. Но вот слабо застонала, повернула голову на подушке: туда, сюда. Позвала Володю…

Принесли кипяток. Комелов распустил в горячей воде мед. Анна Васильевна не могла пить. Проливала сладкий сироп на подбородок. Вдруг резко села и какое-то время смотрела в ужасе.

— Александр Васильевич, у вас день рождения! Я не приготовила подарок! — и тут же принялась что-то петь, то есть одно, и тут же другое, очевидно, искала, что спеть ему на праздник. Быстро-быстро заговорила о Мусоргском, о том, что он — Рюрикович в тридцать каком-то колене, и опять звала О-одю, и наконец затихла, заснула, вцепившись обеими руками в кружку.

Александр Васильевич, тоже окончательно измучившись, вышел в коридор. Достал из серебряного портсигара папиросу, подавляя приступ кашля, закурил. Молодой врач заговорил о коварстве «испанки», о том, что это очень заразная болезнь.

— Надо полоскать нос холодной водой, вот так, — свел ладонь лодочкой, — набираете холодной воды — и втягиваете. Так несколько раз.

И Колчак вдруг очень обрадовался мысли заразиться и умереть вместе с Анной! О, как бы это было хорошо! Ни позора, ни мук. Ах, как бы это было прекрасно. И Анна, она ведь почти не страдала — лучилась тихим светом! Неужели Господь дает такой легкий выход из обрушившихся обстоятельств! Тихая, легкая смерть — но ведь это же замечательно!

ГЛАВА 11

На следующее утро опять совещание. И телеграфно, и по прямому проводу поступали сообщения неутешительные. Страшно выговорить, но большевик во всю хозяйничал не только на западе,

а уже и в тылу.

Пал Барнаул.

Бийск.

Партизаны подступали к Ново-Николаевску. Кажется, еще напор — и «золотой запас» окажется в красных руках. В Омске своя охрана показалась несуразно большой. Но теперь, на бескрайних просторах, в окружении тысяч партизан — выглядела каплей в море. Выкатят дети леса на пригорок батарею и разнесут прямой наводкой в пух и прах адмирала со штабом и канцелярией. Становилось ясно, что на Оби закрепиться возможности нет. Дай Бог унести ноги.

— На Енисее, может, будет проще, — молитвенно вздохнул генерал Мартьянов.

— Вы серьезно так думаете? — усмехнулся премьер. — Зиневич — проститутка и сволочь!

Генерал Занкевич при этом вздрогнул, повернулся к Пепеляеву.

— Даю голову на отсечение, — продолжал премьер, — он уже хлопочет, как бы надежней и с большей пользой для себя, выдать нас красным. Вот что ждет нас на Енисее! — Пепеляев налился кровью. Только сегодня узнал, что любимый город, на каждом перекрестке которого еще блуждала его тень — самым постыдным образом сдали. Без боя!

Следующим пунктом неприступной преграды назначили все-таки Красноярск. Бог не выдаст — свинья не съест. Задержимся!

Генералы пожимали руку Колчаку. Спешно расходились.

Он невидяще уставился в окно. Там заваленные снегом деревенские избы. Во дворах, как крепостные стены, поленницы. Из труб густые белые дымы. Баба с коромыслом по воду пошла — за нею собачонка. Маленькая, лохматая. Живут и здесь. Закурил папиросу. Табак скверный. Прочитал на мундштуке: ф-ка Серебрякова.

— Какие в Петербурге были табаки! — чуть повернулся к Пепеляеву. Тот взглянул удивленно. Не понял. Или уж не хочет понимать? — «Голубка». «Катык», — продолжил Колчак.

У Пепеляева была скверная привычка, смотреть в глаза и моргать то одним, то другим глазом, будто подмигивает. Да еще и цвиркал. Не видит он собеседника, обдумывает какую-то мысль планетарного масштаба.

— Честь имею! — Премьер отдал поклон, развернулся и вышел. После него осталось ощущение злой, непокорной силы. Да, эти люди могут взять власть. Тупые, самоуверенные. Но и не без налета романтики! «Меч не сломан, он только вложен в ножны!» — во всех газетах написал младший братец.

Не дай Бог никому жить во время народного бунта. Чего он хочет? Что воображает? Зимовки на Таймыре — это мед? Стоять на капитанском мостике, когда по миноносцу лупят изо всех видов орудий три дредноута. А в тропиках ходить не пробовали?! Когда неделями истекаешь потом, и тело сплошь покрыто волдырями? А одиннадцатибальный шторм переносили? Когда команда зеленее огурца, и заблевана вся верхняя палуба.

Много ли трудней играть на дудочке? Валяться под солнышком на зеленом лугу? Пощелкивать кнутом, пить из бутылки молоко с мягкой булочкой да поджидать в гости Кланьку из соседнего села?

Колчак вошел в купе.

Из угла, как неугасимое солнышко, сияла взглядом она.

— Здравствуйте, больная.

— Очень рада вас видеть, — всегда звучный, мелодичный ее голос прозвучал тускло. Но губы при этом трепетали отблеском улыбки, глаза щурились, не в силах удержать радость.

— Лучше?