Сестры Шанель
Шрифт:
– Я знаю, что такое чувственность, – он многозначительно провел пальцем по моей обнаженной руке, – и это точно не она. Может, пойдем?
Он уже видел все это раньше. А я уже достаточно насмотрелась. Монмартр, как оказалось, был не для нас.
А это значит, подумала я с удивлением, что есть «мы».
В последующие дни, если нам хотелось куда-нибудь пойти, мы отправлялись в «Максим» как раз к моменту исполнения «Веселой вдовы», потому что это было наше место, наш танец. Порой Лучо оставался со мной в Парке Монсо, и тогда мы заходили в тихое кафе неподалеку. На каждом столике стояли свечи в пустых винных бутылках, воск стекал по их стеклянным бокам, как теплое объятие. Там мы просто
– Я вернусь, – сказал Лучо однажды вечером, когда мы прогуливались вдоль канала Сен-Мартен. Лето подходило к концу, и мы оба знали, что в конце концов ему придется уехать в Аргентину. – На несколько недель в ноябре. А потом почти на весь март. Потом снова на все лето. Я буду здесь все лето, Антониета!
Я подняла на него глаза. Неужели? Иногда люди уходили и не возвращались. Он притянул меня к себе, и я постаралась запомнить его запах, ощущение тепла, исходившего от него. Я крепко сжала его сильную и умелую, не слишком жесткую, но и совсем не мягкую ладонь.
С тех пор он каждый день дарил мне что-нибудь, напоминающее ему меня.
– Я вижу тебя повсюду, – говорил он.
Сначала это была розовая роза без шипов, потом маленький камешек, который привлек его внимание, сверкнув на солнце. Он принес мне клубнику:
– Попробуй. Она не слишком терпкая. Сладкая, но не приторная.
Букет георгинов абрикосового цвета.
– Какие красивые! – восхищался он. – Яркие, живые. Посмотри на цвет, на то, как маленькие лепестки раскрываются миру.
Лист в форме звезды:
– Мы все кусочки звезд: их обломки, упавшие на землю. Мы с тобой, Антониета, с одной и той же. Я точно знаю.
В юности я считала мелодрамы Декурселя воплощением романтики. Я и понятия не имела, что настоящая жизнь может быть куда романтичнее.
В конце июля Андрэ вернулся из школы, и Лучо повел его на конюшню, чтобы научить ездить верхом.
В августе Бой с Габриэль уехали в Довиль, курортный городок на побережье Нормандии для богатых и титулованных особ, и взяли мальчика с собой. Они выглядели идеальной семьей – супружеская пара и их сын с маленькой собачкой. Мне было любопытно, думали ли прохожие о том же, глядя на нас с Лучо, когда мы возились с Андрэ. Такое сладкое чувство с горьким привкусом…
Любовница. Непристойная. Я очень долго боялась подобных слов. Теперь я в полной мере их осознала: осуждающие ярлыки без учета нюансов. Формально я была одной из них, но не воспринимала себя так. Я просто думала о себе как о женщине, любящей и любимой, и только это имело значение.
Мы старались как можно чаще бывать вдвоем и проводили много времени в номере Лучо. Время летело, приближая неизбежное расставание, и нам хотелось быть рядом, близко-близко, используя каждую свободную минуту, словно мы пытались насытиться друг другом. Прямо из постели он заказывал в номер еду, все, чего мне хотелось, а еще самые разные блюда, о которых я даже не слышала, – просто чтобы я могла их попробовать. Я чувствовала себя королевой.
Когда пришло время уезжать, он взял мое лицо в свои ладони и попросил поехать с ним. В его взгляде смешались
– Конечно, когда-нибудь, – пообещала я.
Он не стал настаивать. У каждого из нас были обязательства. Лошади – в Аргентине у него. Chanel Modes и Габриэль – в Париже у меня. Лучо знал все о смерти Джулии-Берты, о том, как это потрясло нас с сестрой, о том, что всю нашу жизнь нам не на кого было положиться, только друг на друга. Иногда моя связь с Габриэль казалась почти физической, словно мы делились плотью и кровью. Он все понимал.
– Если ты встретишь кого-то, когда я уеду… – Он отвел взгляд, мышцы на его лице напряглись.
– Не встречу.
Я не смогу.
– Если встретишь – это нормально, – прошептал он. – Я просто хочу сразу об этом узнать, вот и все.
«Тогда, если с твоей женой что-нибудь случится…» – хотела сказать я, но промолчала.
Разумеется, он сообщит. Мне не нужно будет об этом спрашивать. Это я знала наверняка.
В ту ночь нам не спалось. Казалось, если не заснуть, следующий день не наступит и Лучо не придется уезжать. Но как обычно, взошло солнце, и мы вдвоем отправились на вокзал. Он ждал до последнего момента, прежде чем сесть в поезд, и когда состав медленно тронулся, я, оставшись одна на платформе, вдруг вспомнила своего отца, исчезающего вдали, ни разу не обернувшегося. Но Лучо стоял в дверях, высунувшись наружу, и смотрел на меня, пока поезд не набрал слишком большую скорость, увозя его прочь.
ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ
– Дыши, – сказал Лучо, и я пыталась. Но его отъезд выбил меня из колеи, как один из тех холодных ветров Обазина, которые завывали и метались по ущельям. Вокруг стало пусто и тоскливо. В первый день я плакала до тех пор, пока мои глаза не распухли и Габриэль не потребовала прекратить. Никто не станет покупать шляпы у зареванной продавщицы, а сестре нужна моя помощь.
В Chanel Modes не было отбоя от клиентов. Дорзиа стала знаменитой и выходила на сцену в популярной пьесе Bel Ami[65] в творениях Габриэль – широкополой соломенной шляпе, загнутой вверх по одной стороне, и бархатной треуголке. Кроме того, Les Modes недавно опубликовал фотографии актрисы Женевьевы Викс в шляпах от Шанель. Я была права, доказывая Люсьене, что именно актрисы задают моду.
Наши продажи удвоились. Мы расплачивались по аккредитиву.
Я вернулась к рутине – шляпы, шляпы и ничего, кроме шляп; это позволяло забыть об одиночестве. Я занялась наймом девушек для мастерской, Габриэль не любила этого делать. В сентябре пришло письмо от Лучо, в котором он сообщал, что прибыл в Аргентину. Через месяц, в октябре, еще послание, где говорилось, что через несколько недель он возвращается в Париж. Лучо приехал в ноябре, как и обещал, а затем еще раз в марте.
– Я помню это, – шептал он, целуя меня в мочку уха, когда мы остались одни в «Ритце». – И это, – продолжал он, двигаясь вниз по моей шее. – Ах да, и это…
Он подарил мне золотой браслет от Картье, от которого невозможно было оторвать взгляд. У меня никогда не было ничего прекраснее.
– Под цвет твоих волос и крошечных мерцающих искорок в твоих глазах, – улыбнулся он.
У нас были свои интерлюдии, волшебные встречи, болезненное расставание.
– Поедем со мной, – говорил он, когда приходило время возвращаться в Аргентину.
– Оставайся здесь, тебе не обязательно уезжать, – просила я, отлично понимая, что это невозможно.
Это было душераздирающе.