Севастопольская страда (Часть 2)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

– Я понимаю, что вы думаете о такой семье, какую дает только церковный брак.

– Вот именно-с, - буркнул он нелюбезно.

– Чтобы жена ваша жила с вами здесь, помогала бы вам в хозяйстве, разделяла бы все ваши вкусы...

– Непременно-с! Всенепременно!

Он еще смотрел на нее подозрительно, но, видимо, начал уже смягчаться; она же продолжала:

– Если вас томит одиночество, когда у вас так много дел, то сколько девиц и вдов томит оно в тысячу раз сильнее потому уже, что они ничем не заняты.

– Назовите же мне хотя бы одну!
– стремительно

придвинулся он к ней.

– Так вот сразу разве можно припомнить?
– улыбнулась она.

– А может быть, у вас есть не то чтобы родная сестра, - такой нету, я знаю, - двоюродная, троюродная, только чтобы на вас похожая, а?.. Есть?.. Разумеется, незамужняя только, подумайте!

Он смотрел на нее с самым неподдельным упованием: это светилось в его глазах, это было в его вытянутой к ней шее, подавшихся вперед плечах, даже пальцах, но ей все-таки пришлось сказать ему:

– Нет, такой не найдется.

– Вот видите!
– отшатнулся он.
– А вы говорите тысячи!
– И даже голос его опал. Однако он не отошел от нее; он добавил проникновенно: - Митя счастливый человек. Он недаром, - вы это знаете, надеюсь, - в сорочке родился.

– В сорочке?
– машинально спросила она.

– Именно, в сорочке... Вот когда вам придется рожать детей, вы узнаете, что это такое - сорочка.

– Вы меня спрашивали о двоюродных моих и троюродных сестрах, но если бы они и существовали на свете, то ведь у них ни у кого не было бы в приданом имения, как не было его и за мной, - не совсем без умысла сказала Елизавета Михайловна.

– Вы, вы лично, такая, как вы есть, стоите большу-щего имения! горячо отозвался на это Василий Матвеевич.

В это время донесся из спальни голос Дмитрия Дмитриевича:

– Ли-за!

И она тут же встала и вышла, поспешно простясь со старым холостяком, отнюдь не обремененным двумя своими семьями в двух соседних губернских городах, Харькове и Курске, но мечтающем о третьей семье, в Хлапонинке.

II

А Хлапонинка все-таки не хотела верить даже и <дружку> Дмитрия Дмитриевича Терентию Чернобровкину, что сын их бывшего помещика, раненый офицер, приехал сюда только на поправку. Впрочем, и сам Терентий этому не верил. Он оставался при прежних мыслях, что в барском доме теперь идут затяжные разговоры только о той доле имения, которая должна бы принадлежать племяннику, но перехвачена у него из рук ловким на эти дела дядей.

Однажды в тихий светлый день Дмитрию Дмитриевичу вздумалось пройтись по дороге к деревне; дорога же была очень веселая на вид: накатанная полозьями, она ярко лоснилась и золотела на солнце. Конечно, Елизавета Михайловна шла под руку с ним. Терентий же в это время, взгромоздясь на большой омет, сваливал деревянными вилами-тройчатками солому вниз, где стояли сани.

Увидев бар, когда они были еще далеко, он сейчас же соскользнул с омета, отряхнулся поспешно и пошел наперерез им.

Говорить с ними ему было о чем: как раз в этот день утром до него дошло через дворню, что его, как и Тимофея <с килой>, хотят поставить в сдаточные по ополчению.

Слух этот, правда, показался ему дурацкой шуткой, - он считал себя вполне <справным>

мужиком, каких невыгодно помещикам отдавать в солдаты, да и действительно был таким. Он только посмеялся в бороду, когда это услышал, но думал все-таки вечером зайти в контору, к бурмистру, спросить.

Теперь же, увидев Дмитрия Дмитриевича с женой на дороге, он даже подумал, не к нему ли идут они по этому делу, и почувствовал вдруг, что плохо греет его старый армяк.

Дойдя до <дружка>, он уже не протянул ему руку, как хотел было сделать; он крепко зажал в ней свою шапку и низко согнул спину, здороваясь: по тому смущению, какое зорко высмотрел он на лицах обоих, подходя, он понял вдруг, что слух-то ведь верен. Он даже не решился теперь назвать <дружка> по имени-отчеству.

– Барин! Что это, говорят, будто в ополченцы меня?..
– проговорил он кое-как и впился глазами в обоих.

– Да, брат Терентий, слыхал это и я тоже, - ответил Дмитрий Дмитриевич, остановясь, а Елизавета Михайловна тут же постаралась по-женски смягчить слова мужа.

– Еще неизвестно пока... Может быть, Василий Матвеевич передумает.

– За что же, батюшки мои? Ведь четверо ребятишек... как же это? бормотал непослушными заледеневшими губами Терентий, глядя на нее, и она снова попыталась его успокоить.

– Да ведь о манифесте говорят еще только, что будет, а может быть, его и не будет?

– Как же так не будет?
– серьезно поглядел на нее Дмитрий Дмитриевич.
– Он должен быть... Откуда же иначе... откуда взять пополнения для армии?

– Неужто ничего нельзя сделать?
– спросил его Терентий.

– По газетам выходит, что иначе нельзя... Союзники шлют и шлют войска в Крым... Шлют и шлют... Десятками тысяч... Как же нам быть? Надо, значит, и нам тоже, - ответил Дмитрий Дмитриевич, не поняв, что он спрашивает его о своем деле.

Его поправила Елизавета Михайловна, добавив:

– Мы, конечно, попробуем отговорить Василия Матвеевича... Четверо детишек маленьких, - как же можно? Неужели не найдется еще кого, более свободного?

– Найдется, барыня! Десятка полтора найдется совсем свободных! Явите милость божецкую, поговорите!
– смотрел теперь уже только на нее Терентий испуганными, жалкими глазами.

Они не пошли дальше. И у него и у нее явились одинаковые мысли, что там, в деревне, они услышат еще несколько жалоб и просьб исхлопотать что-нибудь, за кого-нибудь замолвить слово... Не обещать поговорить было нельзя, конечно, говорить же с таким, как Василий Матвеевич, и ему и ей было трудно.

О Терентии все же зашла речь в тот же день за обедом, и начал ее Дмитрий Дмитриевич.

– Дядя, у меня к тебе просьба, - сказал он твердо.

– А-а!
– протянул удивленно дядя, так как это была первая просьба со стороны его обычно молчаливого племянника.

– Просьба такого рода... Ты говорил, что поставишь в ополченцы Терешку...
– Тут он зашевелил пальцами и вопросительно поглядел на жену.

– Чернобровкина, - подсказала Елизавета Михайловна.

– Ага! Та-ак-с!
– подмигнул понимающе Василий Матвеевич.
– Говорил я насчет Терешки, да-с.