Севастопольская страда (Часть 2)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

Он кивнул ей и отпил сразу полстакана.

Дмитрий Дмитриевич переглянулся в это время с женой, и та сделала ему едва заметный знак ресницами, означавший: <Держись спокойней! Не выходи из себя!>

– И вот, наконец, приехали вы, - продолжал Василий Матвеевич, - и я с первого же дня понял, что я... обманут!

– Как так обмануты?
– строго спросила Елизавета Михайловна.

– Ах, в самом лучшем смысле, дорогая!
– тут же ответил Василий Матвеевич, впрочем, не улыбнувшись при этом.
– В отношении Мити оказалось, что вы... несколько преувеличили. Во-первых, не рана, - это с одной стороны, -

не рана, а только контузия, во-вторых, с другой стороны, ничего и тяжелого не было.

– Было!

– Может быть, но крымская медицина постаралась, и мы-то уж этого не увидели... Не сомневаюсь, я не сомневаюсь, Елизавета Михайловна, что вы были сами введены в заблуждение, а меня ввели в оное заодно с собой. Но если бы даже было и иначе...

– Как же именно иначе?

– Предположим только! Сделаем предположение, что тут именно вы и проявили свою дальнозоркость... или это, кажется, называется дальновидность, но не один ли это русский язык?.. Итак, предположим, что вы имели в виду, собрав обо мне сведения стороною, следующую картину. Живет, мол, одинокий, как палец отрезанный, так называемый Василий Матвеич Хлапонин, дядя вашего мужа. Когда-то случилось так, что к нему, на вполне законном, разумеется, основании, перешла часть имения - Хлапонинки, принадлежавшая вашему свекру, как мы бы теперь говорили, если бы был он жив, а моему брату...

Сказав это, Василий Матвеевич допил второй стакан и вытер усы салфеткой; он как будто ждал, не раздадутся ли возражения, но ничего не раздалось. Оба слушателя смотрели на него в высшей степени внимательно, и только. Ему оставалось продолжать, что он и сделал.

– Сидит он, то есть я, как старый сыч или хрыч, - так могли вы думать, - и неужели же так-таки никаких родственных чувств у него не шевельнется и он не скажет нам: <Вот она - Хлапонинка, родовая вотчина наша! Не расточил, а даже кое-что присовокупил к ней, кое-где округлил, что у нее запало, привел в откормленный вид... Поселяйтесь навсегда тут, дети мои, плодитесь и размножайтесь, населяйте землю сию и господствуйте над нею!>

Дмитрий Дмитриевич кашлянул и так поглядел на своего дядю, что Елизавета Михайловна вынуждена была снова остановить его, теперь уже не только движением ресниц, но и бровей. Он взял в обе руки вилку и нервно начал играть ею, а дядя продолжал, как бы не замечая:

– Таково могло быть одно предположение, однако человек всегда, когда идет на то или иное дело, выдвигает по крайней мере еще и другое и третье... Другое же ваше предположение было такое, друзья мои!.. (Тут голос его зазвучал зловеще.) Допустим, что не расчувствуется хрыч или сыч и ничего такого сентиментального не скажет, тогда-а... тогда мы начнем действовать иначе! Тогда мы подберем себе всяких этаких свидетелей и очевидцев и начнем-ка мы дело в суде... благо есть у нас на примете Терешка...

– Ну, ты как хочешь, а я больше не желаю слушать подобное!
– крикнул жене Дмитрий Дмитриевич и, бросив вилку, поднялся.

Привыкшая следить за каждым его движением, Елизавета Михайловна заметила, что поднялся он так, как мог подниматься только до своей контузии, - быстро, молодо, а вилку перед этим отшвырнул левой рукой, а не правой, тою самой левой рукой, которая как бы навсегда отвыкла от всяких вообще жестов, не только от сильных.

И в голосе ее было,

пожалуй, больше радости за своего Митю, чем презрения к его дяде, когда она, поднявшись тоже, сказала ему сдержанно:

– Низкий и жалкий вы человек!

– А-а! Вот уж вы на каком наречия заговорили!
– отозвался Василий Матвеевич, как будто даже довольный тем, что довел ее до <такого наречия>.

– Как это могли вы вообразить, что нам нужно имение?
– изумленно продолжала она.

– О-о! Скажите, пожалуйста! Не нужно?
– так и подскочил он, шутовски перекрутившись на одном правом каблуке.

– Пойдем, Лиза!
– сказал Дмитрий Дмитриевич.

– Батарейным командиром быть, это, конечно, стоит моего имения, ядовито заметил Василий Матвеевич.
– Но если вы не хотите имения, то, может быть, вы не откажетесь от лошадей моих ехать на станцию?

– Нет, откажемся!
– крикнул Дмитрий Дмитриевич.
– Мы возьмем лошадей у кого-нибудь на деревне, но на твоих больше уж не поедем!

– Так вот что я от тебя услышал за мою хлеб-соль вместо благодарности?
– притворно горестно покачал головой Василий Матвеевич. Хорош племянничек!

– Дядюшка, дядюшка хорош!
– крикнул Дмитрий Дмитриевич и, обняв Елизавету Михайловну за плечи левой рукой, сказал ей: - Пойдем-ка, Лизанька, собираться ехать в Москву! И подсчитай, сколько мы с тобой могли ему стоить - из Москвы вышлем!

III

Все-таки для того сильного волнения, какое пришлось Дмитрию Дмитриевичу пережить за обедом, он был еще слаб. Ему пришлось лечь от резкой головной боли, а Елизавете Михайловне - окутать ему голову мокрым полотенцем. Но выехать из Хлапонинки если не теперь же, на ночь глядя, то утром на другой день было решено ими бесповоротно, и она занялась укладкой чемоданов; Арсентий же был послан в деревню подрядить кого-нибудь с парой лошадей, хотя бы и на простых розвальнях, довезти их до Белгорода, где уж гораздо легче было найти обывательские сани до Курска. В Курске им обоим все было хорошо знакомо, и там они могли бы не спеша собраться в Москву.

Рыженький казачок Федька, столь разительно похожий на Василия Матвеевича, приходил от него с приглашением к ужину, но Елизавета Михайловна отказалась и за себя и за мужа и заперла дверь на ключ, опасаясь какой-нибудь новой выходки со стороны хозяина Хлапонинки.

Раза два она слышала, как шаги его останавливались перед их дверью, и ожидала стука, однако постучать в дверь и что-нибудь сказать примирительное или вызывающее - он так и не решился.

Ночью Дмитрий Дмитриевич спал неожиданно для нее спокойно, а рано утром, проснувшись, бодро спросил:

– Ну что же, едем?

– А ты как? Можешь ли ехать? Или лучше переждать день? забеспокоилась она.

– Что ты, что ты - <переждать>! Вполне могу, и куда угодно... Хотя бы даже и в Севастополь!
– отозвался он весело.

Оделись и собрались они быстро. Два тяжелых чемодана их Арсентий отнес на деревню еще с вечера, как только с помощью Терентия нашел лошадей, сани, возницу.

Из длинного дома под старинной камышовой крышей, теперь очень опрятно прикрытой толстым снежным ковром, густо-сине-розовым от утра, они выходили гораздо менее торжественно, правда, чем в него входили с месяц назад, зато чувствовали себя оба гораздо счастливее.