Северная Аврора
Шрифт:
Павлин тяжело вздохнул, стремительно поднялся и вышел из каюты.
Комиссар Фролов приехал из Вологды с такими новостями, которые взволновали не только бойцов, но и крестьян, за эти три недели успевших привыкнуть к отряду. Согласно указанию штаба армии, отряд должен был покинуть Ческую и перебраться на Двину. Эта передислокация была одним из мероприятий, вызванных телеграммой Владимира Ильича Ленина. Ленин требовал усиления обороны Северодвинского участка, одновременно с этим приказывал организовать защиту Котласа. Он лично распорядился о дополнительной отправке туда артиллерийского вооружения.
В распоряжение
Молва о лихом набеге Северо-Двинских буксиров дотла уже и до Онеги. Комиссар Фролов и все бойцы гордились тем, что отправляются на помощь Павлину Виноградову.
День прошел в предотъездной суете. Составлялись всевозможные ведомости и списки. Для отъезжающих подбиралось новое обмундирование. Отпускалось продовольствие. Дверь в избе у Нестеровых хлопала до позднего вечера. Как водится, поминутно возникали новые,
неотложные дела, просьбы, разговоры. Уезжать решили ночью. До отъезда первой партии оставалось несколько часов.
Фролов прилег на койку. Ночь он провел в дороге, а день выдался такой, что тоже было не до отдыха. Все хлопоты, связанные с передислокацией отряда, пали на комиссара, ибо Драницын временно оставался в Вологде при штабе, где он мог понадобиться при разработке плана северодвинских операций.
Просмотрев газеты, Фролов повернулся к стене и уже собрался было задремать, как в комнату кто-то вошел и, нерешительно переминаясь, остановился на пороге.
Фролов поднял голову от подушки и увидел Тихона.
– Входи, Васильич... Чего ты?
– сказал комиссар, приподымаясь с койки.
Тихон боком, осторожно подошел к столу.
– Садись, Тихон Васильевич, гостем будешь!
– Фролов улыбнулся. Садись, говорю... В ногах правды нет.
Тихон присел на краешке стула и смущенно откашлялся. Причины этого смущения были уже известны Фролову.
Вчера старик Нестеров поругался с попом, бросил тому на паперть ключи, достал где-то вина и, повстречав Сеньку, пьянствовал с ним до утра. На рассвете, возвращаясь домой, он кинулся в Онегу и спьяна едва не утонул. Его вытащили бойцы, проходившие дозором по берегу реки.
Андрей рассказал Фролову, что Люба никак не могла уложить старика спать. Тихон не скандалил, никого не обижал, но все время порывался петь какую-то длинную песню, начинавшуюся словами "Пустившись в море от нужды..."
– Часа два заливался, точно соловей!
– рассказывал Андрей.
– С чего же все это пошло?
– спросил у него комиссар.
– Право, не знаю... Сперва ужинали. Вдруг Тихон брякнул ложкой и вскочил.
– Может быть, с Любкой поссорился?
– Не знаю... Я ее спрашивал. Ничего не говорит. Сейчас Нестеров сидел перед комиссаром, опустив глаза, и молчал. Фролов решил подбодрить его, потрепал по колену и добродушно сказал:
– Быль молодцу не в укор. Кайся, Васильич! Кайся: в чем грешен? Что же ты в Онегу бросался? Жизнь тебе, что ли,
– Нет, - серьезно ответил старик.
– Русалка манила.
Фролов рассмеялся.
– Ты не смейся, Павел Игнатьевич... Верно говорю, Тяжко мне. Очень тяжко!
– старик вздохнул.
– Ни богу свечка ни черту кочерга. Задумался я...
– О чем же ты задумался, Тихон Васильевич? Без места остался? Так, что ли? Боишься, что поп с квартиры тебя сгонит?
Старик махнул рукой:
– Какое там... Ничего я не боюсь. Я еще его сгоню. И работу найдем. Пока руки, ноги не отвалятся, разве мы заплачем? Голодный николи я не бывал и не буду. Нет, тут другая статья.
Старик помолчал, пожевал усы, затем опять вздохнул и наклонился почти к самому лицу комиссара.
– Особое у меня дело, Игнатьич! Видишь ли...
– тихо, будто по секрету, сказал он.
– Я ведь, как ладья, всю жизнь скитался. Служил в пароходстве, на лесных работах был, баржи водил по Двине. Какие песни пел! Каким пахарем был!.. Охотником!.. Люди завидовали. В отрочестве у меня дишкант был звонкий. Три года прожил в Вологде в архиерейском хоре. Образования достиг. Как я соло пел: "Приидите, ублажим..." Или тоже: "Днесь неприкосновенный существом". Купцы рыдали! А уж про женское сословие и говорить не приходится. Особенно, когда драгуном в Гатчине служил. Многие от меня плакали. Все в моей жизни было. Чего мне скучать? Я не поп, у которого только и красы, что волосья. Нет, я прямо скажу тебе, Павел Игнатьич: женок менял, не любил в своей постели ночевать... И занятия свои менял. Все кругом менял. Всю жизнь меня кидал характер! А что нажил?
– сказал он теперь уже громко и помолчал, точно ожидая ответа.
– Что я нажил? С чем приду в грядущее? Стыдно! Помирать? Стыдно, прямо скажу. А вон уж она, проклятая, с косой!
– Тихон оглянулся, как будто за его спиной действительно стояла смерть.
– Не сумел толком жить, так помереть надобно не зря. Что я сделал людям доброго? Ничего... Для себя маялся. Скучно. Приехали вы, разбередили меня, мою душеньку. Я уж думал, кончилось мое беспокойство. Ан, нет... Опять манит. Манит и манит. Возьми меня в отряд Христа ради...
– закончил он неожиданно.
– Ты что? Неужели вправду решил?
– спросил его Фролов.
– Вправду, Игнатьич! Слыхал я от бойцов, что вы на Двину будто перекидываетесь. Это верно?
– Верно.
– Возьми. Даром есть хлеб не стану.
– Ну, а как же твое хозяйство?
– Что хозяйство? Безделица века сего... Любка похозяйствует. Не такое имели, да брасывали... Не с хозяйством уходить перед очи всевышнего.
– Да ведь с нами в рай не попадешь! Мы безбожники, ты это учитываешь? пошутил комиссар.
– А я, душа, тоже безбожник!
– сказал старик и засмеялся, прикрывая рот ладонью.
– Эх, Игнатьич, молвить правду: закаленный я грешник. Придется мне на том свете с чертями пожить. Да уж ладно! Чем они хуже нас?
– Значит, у тебя вчера была отвальная? . Старик улыбнулся.
– Прости бедокура. Накатило чего-то... Он снова сделался серьезным.
– Ну, а что касается того, поведение мое видел... Пригожусь! Я вчера в газете читал: "Унтер, стой! Не время пахать!" А ведь я когда-то унтером был. Ну, сердце так и екнуло. И кузнечить могу. Слыхал я, мастеровых набираете?