Северная Аврора
Шрифт:
Кто же я? Барин? Вот я вам все рассказал... Никогда так не рассказывал. Раньше стыдно было. Нет, молодости я не видел. Настоящей, живой, вот хоть такой, как у Валерия Сергунько. Что-то проклятое, загубленное, двойственное... Никому не пожелаю такой молодости.
Драницын замолчал. В каюте стало тихо. Фролов поднялся с койки.
– А знаешь что, Леонид Константинович?
– сказал он. Драницын отметил, что комиссар впервые обращался к нему на "ты".
– Возможно, батька твой был и неплохой мужик, да жизнь-то исковеркала... Быть может, та минута, когда он шел с красным флагом, была единственной настоящей
Некоторое время они сидели молча. Фролов будто обдумывал то, что ему пришлось услышать. Затем, вынимая из портсигара папиросу, он сказал:
– Вот что, Леонид... Воюй честно, и все будет в порядке.
– Слушаюсь, Павел Игнатьевич.
– А ты не смейся, я тебе серьезно говорю.
Мерно работали машины "Марата". И под их журчащий шум Драницын яснее обычного почувствовал, что с прошлым покончено, что теперь есть только тот путь, который он уже выбрал окончательно и навсегда. "Да, только так! думал Драницын.
– Сегодня комиссар еще слушает меня с недоверием, но настанет час, когда он мне поверит. И это будет скоро, очень скоро..."
А Фролов, искоса поглядывая на взволнованное лицо Драницына, думал: "Парень ты, видать, честный, но все-таки я был прав, когда отвел твою кандидатуру. Куда тебе до Павлина Виноградова!.."
"Марат" шел узким фарватером среди подводных камкой. Андрей стоял у борта и задумчиво смотрел в воду. Рядом, на скамейке, сидел Тихон. Мимо них молча прошел погруженный в свои думы Драницын. Высокий, подтянутый, прямой, со шпорами и стэком, он казался Андрею существом из какого-то другого мира.
– Все бродит, - сказал Андрей, проводив Драницына взглядом.
– Долю ищет, - отозвался Тихон.
– Я часто задаю себе вопрос: о чем он думает? А зачем тебе это знать?
– Хочется понять, что он за человек. Себя, милый, и то разве поймешь?
Старик вдруг поднялся со скамейки и зашептал на ухо Андрею:
– А скажи мне, душа... Не со зла хочу знать... Баловства у тебя с Любкой не было?
– Он поглядел Андрею в глаза и улыбнулся.
– Что насупился? Я по-отцовски. Ну, у вас это дело еще десять раз обернется и вывернется! Тихон ласково ударил Андрея по плену Ты, видать, еще не рыбак. Не знаешь солену водицу. Не сердись, что я о такой тайности спрашиваю... Люблю я Любашу, как прирожденную мою дочку. Богоданную. Боюсь я за нее.
Старик опустил голову.
Где-то внизу ровно дышала машина. Из раскрытого люка пахло паром и машинным маслом. В ночных сумерках мерцал зеленый бортовой огонек.
– Эх, Любка...
– вдруг пробормотал Тихон и крякнул.
– Тихон Васильевич...
– сказал Андрей.
– А что у вас произошло с Любой перед отъездом? Отчего она сердилась?
– Ах, милый... Обидел я ее жестоко. Как с бабой глупой говорил... А ты знаешь ее характерность. И не баба она, а женщина... Силы в ней много. Большой силы она человек.
На левом берегу засветились окна большого села. Запахло дымом, жильем, донесся приглушенный расстоянием лай собак.
– Что вышло? А вот что!
– продолжал Тихон, и в голосе его послышалось волнение.
– Сучила Любка пряжу... Перед обедом дело было, коли ты помнишь. Вы ушли все. Я и говорю ей: "Любка, так и сяк, с ребятами надумал я уйти на Двину. Отпусти меня, старого". Смотрю: бледнеет. "Так, - говорит, - а я что же?" "Ты?" "Я!" "Хозяйство". "Хозяйство?
Стащив с головы заячью шапку, Тихон хлопнул ею о скамейку.
– Уйдет, - не то с осуждением, не то с гордостью сказал он.
– Как пить даст, уйдет!
– Я тоже так думаю, Тихон Васильевич.
– Собиралась, что ли? Говорила тебе?
– Нет... А чувствовалось, что тянет ее куда-то...
– И ладно... Была бы счастлива только! Да ведь все-таки баба, вот жалость! Где ладья не ищет, у якоря будет. А знаешь нашу публику - мужики!.. Мне хотелось ее счастье своими руками наладить. Не судьба, значит. Эх, Андрюха! Хоть и озорная она, а душа в ней чистая... Лебедь!..
Андрей молчал.
– Лед тронулся...
– сказал старик без всякой видимой связи с предыдущим.
– Теперь много народу партизанить пойдет. Вот только кончат работу. Ну, дай бог... Пойду-ка я спать. Что-то воздух натягивает. К погоде.
– Ты иди, Тихон Васильевич, - сказал Андрей, - а я посижу. Мне не хочется спать.
Старик ушел, Андрей прилег на скамейку, подложив под голову куртку. Спать действительно не хотелось. Никак не шли из головы слова старика.
Налетел порыв ветра, и до парохода с ближнего берега малой Двины донесся словно негодующий ропот берез.
"Что бы там ни было, а я люблю ее, - думал Андрей.
– Люблю и буду любить".
"Марат" замедлил ход. Мимо Андрея прошел капитан.
– Где мы? Неужели Котлас?
– спросил его Андрей.
– Котлас, - ответил капитан.
Андрей вскочил. "Марат" подходил к высокому и мрачному берегу. Виднелись пакгаузы, колокольня и купола большой церкви. Слышны были свистки паровозов. У пристани и вокруг нее стояли пароходы и железные шаланды.
"Марат" двигался к шаланде, на палубе которой стояли дальнобойные орудия. Военный моряк в бушлате и матросской бескозырке, стоявший на палубе этой шаланды, окликнул людей с парохода, затем прокричал куда-то вниз:
– Жилин! Фроловцы прибыли!
Из люка показался чернобородый моряк с фонарем в руках.
– Да они ли?
– сказал он хрипло.
– "Марат"?
– "Марат", - ответил первый.
– Живо добрались.
– Эй, на "Марате"!
– крикнул чернобородый.
– К нам швартуйся!
Бросив концы на шаланду, "Марат" пошел правым бортом но ее стенке. Заскрежетало бортовое железо, разлились звонки пароходного телеграфа, и буксир, став на место, бурно заработал винтом. Затем все стихло. На шаланде показалось еще несколько моряков. Фролов вышел на палубу.