Северная Аврора
Шрифт:
– Душно... Я вот приехал сюда, надышаться не могу.
– Как вам удалось перебраться через фронт?
– участливо спросила Гринева.
– До Шенкурска я доехал, а дальше - тысяча и одна ночь. Не верится, что все уже позади. И вы знаете, товарищ Гринева, что меня особенно подхлестнуло? Шурин одного из наших товарищей служит в тюрьме надзирателем. Он сообщил нам о пленных комиссарах, сосланных на Мудьюг.
– А фамилии пленных комиссаров не помните?
– спросила Гринева.
– Только одну: Латкин, бывший студент.
– Латкин?
– повторила Гринева, заглядывая в бумаги и перелистывая их. Откуда он? С Двины?
– Да, как будто с Двины.
–
– Случайно, Анна Николаевна... Совершенно случайно...
– сказал Потылихин, улыбаясь и разводя руками.
– Пофартило, как говорится. Знакомые ребята, рабочие на Смольном Буяне, спрятали меня в своем бараке. Ведь в первые дни интервенты и белогвардейцы хватали всех нас прямо по списку. Правда, Коля Базыкин, Николай Платонович, - поправился Потылихин, - при первом обыске уцелел... Однако тут же его поймали под Архангельском. Зенькович погиб... А ведь они должны были организовать подполье.
Гринева с волнением выслушала рассказ Потылихина о гибели губвоенкома Зеньковича и телеграфиста Оленина. Потом она попросила составить ей список всех коммунистов, арестованных и оставшихся в Архангельске.
– На свободе нас только шестьдесят человек.
– Подпольный комитет у вас организован?
– А как же... Но мы считаем его временным... Ведь после занятия Архангельска нам пришлось работать в одиночку. Пошли аресты, преследования. Но в ноябре нам удалось организовать подпольные группы на Экономии, в Маймаксе, Исакогорке, Бакарице, на Быку и в Соломбале. Сумели даже объединиться и вот недавно избрали партийный комитет из трех человек... Во главе его стоит Чесноков, старый грузчик, друг Павлина Федоровича Виноградова... Хороший агитатор, организатор и массовик. Человек самостоятельный, свой... Авторитетный мужик, особенно среди рабочих транспорта и судоремонтных мастерских... Наметили выпуск прокламаций. Организуем подпольную типографию.
– Во всем этом мы вам поможем, - сказала Гринева.
– А как настроение у народа?
– Ненавидят интервентов лютой ненавистью. Недавно железнодорожники забастовку объявили. Требования были экономические, но каждый понимал, что за ними стоит. К весне, я думаю, мы скажем: "Идет, гудет зеленый шум, весенний шум..."
– К весне? Нет. Надо спешить. Надо бороться с интервентами, не щадя жизни. Нам придется поторопить весеннюю грозу, - Гринева улыбнулась, и ее усталое лицо сразу помолодело.
– Большевики, Максим Максимович, должны научиться управлять и стихиями... Народ, томящийся под гнетом интервентов, должен знать, что есть сила, организация, которая освободит его. Я понимаю, что вы сейчас не можете развернуть работу в широком масштабе. Но вы обязаны делать все возможное. Пусть это будут пока только искры. Помните, как Ильич говорил: "Из искры возгорится пламя!"? А ведь тогда были, казалось, беспросветные годы... Годы царской реакции... Вспомните, как товарищ Сталин работал в Баку и в Батуме, всегда вместе с рабочими... Как он работал в подполье царского времени...
В стену постучали. Потылихин поднялся со стула.
– Нет, посидите еще, - остановила его Гринева, тоже вставая.
– Меня вызывают к прямому проводу.
– Дотронувшись до плеча своего собеседника, она опять усадила его в кресло.
– Я скоро вернусь. Мне еще надо с вами о многом поговорить... Сейчас я попрошу, чтобы нам дали чаю.
– Она торопливо вышла из номера.
...Через несколько дней после встречи с Гриневой Потылихин снова перешел линию фронта и попал в одну из деревень, неподалеку от станции
Вид Архангельска поразил Максима Максимовича. За прошедшие две недели город резко изменился. Душу из него вынули еще раньше, несколько месяцев тому назад, в августе. Но теперь он был, как береза, с которой ветер сорвал последнюю листву, и стоит она, как скелет, протянув свои заледеневшие сучья, и словно молит о помощи.
Между левым и правым берегом ходил пароходик по пробитому среди льдов фарватеру. Но на перевозе было пусто, пусто было и на пароходике. Немногие пассажиры, что сидели в общей каюте, скрываясь от студеного ветра, боязливо озирались на солдат в иностранных шинелях. Эти чувствовали себя победителями, гоготали и глядели на местных жителей с таким видом, который словно говорил: "Ну что, еще живешь? Смотри. Что захочу, то и сделаю с тобой".
На городской пристани патрули, проверяя пропуска, беззастенчиво обыскивали пассажиров.
Снег, который так любил Максим Максимович, сейчас казался ему погребальным покровом. Даже трамваи звенели как-то под сурдинку. Прохожие либо брели, опустив головы, либо неслись опрометью, не оглядываясь по сторонам, будто боясь погони.
Проехавший по Троицкому проспекту автомобиль только подчеркнул отсутствие общего движения. "Да, все оцепенело", - подумал Потылихин.
Перебравшись на другую квартиру, он устроился конторщиком при штабных мастерских, где работал столяром Дементий Силин, большевик из Холмогор.
Силина никто в Архангельске не знал. Да и трудно было себе представить, что этот румяный старичок с трубочкой в зубах, балагур и любитель выпить, имеет хоть какое-нибудь отношение к политике.
Потылихина звали сейчас Валовым. Но в центре Архангельска, особенно днем, он все-таки избегал появляться. В Соломбале же вообще никогда не показывался.
Дементий иногда встречался с Чесноковым и другими архангельскими подпольщиками. Местом встреч обычно служил Рыбный рынок или конспиративная квартира в рабочем бараке на Смольном Буяне.
В середине января Чесноков через Дементия назначил
Потылихину встречу на Смольном Буяне. Он просил зайти и Шурочку.
Чесноков пришел раньше условленного времени. Но Базыкина уже была на месте.
– Давно, Шурик, я тебя не видел, соскучился, повидаться захотелось... сказал Чесноков, оглядывая ее похудевшую фигуру.
– Вещи, говорят, распродаешь?
– Да распродавать уж нечего, - горестно ответила Шурочка.
– Я тебе деньги принес... Мало... Но больше нет. А в феврале, Шурик, поможем по-настоящему.
– Не надо, Аркадий... Я от Абросимова получу за урок. Не надо!
– Знаю, сколько получишь... Ребят надо кормить! Да и ты, смотри-ка... будто сквозная стала. Бедная ты моя, Шурка. Но ничего. Перетерпим!
Он вручил Шурочке деньги и ласково потрепал ее по плечу.
Правый глаз у Чеснокова был живой, быстрый, а левый, чуть не выбитый три года тому назад оборвавшимся тросом, болел. Чеснокову приходилось носить черную повязку. Сейчас он ее снял - она слишком привлекала бы внимание - и отпустил большие висячие усы, даже стал одеваться под интеллигента. Конспирации помогало еще и то, что в Архангельске Чеснокова знали очень немногие. Он был родом из Либавы и появился здесь только летом 1917 года.