Северная Аврора
Шрифт:
В приемный покой вошли английский комендант н лейтенант Бо. Комендант и начальник лагеря, не обращая никакого внимания на заключенных, перешептывались друг с другом. Лейтенант Бо молча стоял в стороне. Он никому не задал ни одного вопроса, только покусывал губы да время от времени поправлял пенсне в золотой оправе.
Вторым осматривали Жемчужного. Андрей узнал его лишь по бороде. Мертвенно бледное лицо боцмана было так обтянуто кожей, что напоминало череп. Отвисшая нижняя губа обнажала крепко стиснутые зубы.
Посмотрев на Базыкина, врач приказал его раздеть. Когда с Николая Платоновича стали снимать белье, вместе с бельем длинными
До сих пор Андрей стоял молча, оцепенев от всего, что он увидел. Но тут в нем взорвалось что-то, и он, не помня себя, кинулся к носилкам, упал перед ними на колени и судорожно обнял потерявшего сознание Базыкина:
– Негодяи... Мучители! Мы все вам припомним! Все! Есть справедливость на свете! Николай Платонович... Очнитесь, Николай Платонович! Это я, Андрей...
Санитары попытались оторвать его от носилок, он оттолкнул их от себя.
Тогда врач вызвал солдат. Они подхватили упиравшегося Андрея, протащили его по грязному полу приемного покоя и выбросили на снег, предварительно избив до того, что он потерял сознание.
Вечером того же дня Базыкин, Егоров и Жемчужный были доставлены на "Святогор".
"Святогор" стоял среди льдов на рейде Мудьюга в версте от причалов. К его носовому борту льды подходили сплошняком, тут был спущен трап.
После доставки заключенных на ледокол прибыла англо-американская комиссия, возглавляемая лейтенантом Бо. Сюда же привели и Андрея Латкина. Его посадили в отсек вместе с боцманом Жемчужным.
Жемчужный спал, лежа ничком на койке. Андрей боялся шевельнуться, чтобы не разбудить его. Перед глазами Андрея в иллюминаторе был виден силуэт Мудьюга; ледяного, страшного Мудьюга... Царство холода, крови, убийств и смерти. Сколько жертв! Сколько невинно загубленных жизней на этом пустынном болотном острове. Вот здесь, у этого маяка, расстреливали людей. Расстреливали и у сигнальной мачты, расстреливали за батареями... Вся земля обагрена кровью. А сколько людей, падавших во время работ от истощения, побитых прикладами, приколотых штыками, погибло на льдах!.. Сколько могил скрыто сейчас зимним туманом! В этих ледяных торосах, в снежных буграх всюду трупы.
Вдруг Андрей увидал, как на острове вспыхнули сигнальные огни, словно глаза чудовища. И тут будто чей-то голос услыхал Андрей:
"Ты вырвался от нас, с Мудьюга? Ты оставляешь сотни своих товарищей... Они спят в насквозь промерзшей земле! Им уже никогда не проснуться. Они взывают к мести!"
Подмаргивает маяк. И в то мгновение, когда он зажигается, в луче его видна метель, вечная метель Мудьюга...
"Неужели я жив? Как это могло случиться?"
У Андрея кружится голова, он хватается за столик. "Вот лежит Жемчужный... Жив ли он! Не бред ли все это?"
Но боцман вдруг поднял голову. Увидев Андрея, он громко зарыдал. Андрей бросился к нему. Они плакали, что-то говорили друг другу и сами не слышали своих слов. Первым успокоился боцман.
– Тебя, значит, тоже везут?
– спросил он.
– Тоже...
– ответил Андрей.
– Но я рад! Я рад, Матюша...
Боцман покачал головой.
– А где доктор, Матюша?
– Умер... Неделю тому назад. Там же, в погребе. Отмучился бедняга. Жемчужный закрыл лицо руками.
Андрей уткнулся лицом в подушку. "Умер... умер... умер..." - стучало у него в висках.
Ему хотелось с головой зарыться в подушку, ничего не видеть и не слышать, но Жемчужный мягко положил ему руку на плечо и стал рассказывать обо всем, что случилось в карцере.
– После допроса нас опять бросили в карцер. Бо сказал: "Будете сидеть до тех пор, пока не сознаетесь и не выдадите тех, кто еще собирался бежать..." Егоров ответил, что выдавать нам некого... "Мы сами не собирались бежать и тем более никого не подговаривали".
Опять карцер... Опять голод, мрак, стужа. Мы разговаривали, чтобы не заснуть и не замерзнуть. Прохватилов просил прощения, говорил, что он один во всем виноват, что из-за него гибнут товарищи.
– А где же Григорий?
– со страхом спросил Андрей.
– С ума сошел. Расстреляли его. Они помолчали.
– А Егоров все ободрял нас, - продолжал боцман.
– Ночью вдруг слышу шепот: "Где ты, Лелька, Лелечка?.. Где ты, моя золотая?.." Это он о дочке. Часто ее вспоминал. Все беспокоился, что с ней, уцелела ли... "Надо дожить..." - говорил. Часто повторял, что мы выйдем из карцера живыми, что скоро в Архангельске вспыхнет восстание, подойдет Красная Армия...
Мы уже перестали понимать, когда день, когда ночь. Только ночью холоднее. Я Маринкину говорю: "Доктор, не лежи без конца, сделай милость... Встань хоть ненадолго, надо же размяться". А он отвечает: "Не могу, милый. Ты двигайся... А меня не тревожь. Нет дыхания".
Потом Николай Платонович заболел. Доктор его выслушал. "Крупозная пневмония", - говорит. Базыкнн бредит, горит весь, несмотря на холод. Стонет иногда: "Шурочка!" Я вырвал доску из стены, стал бить ею в дверь. Прибежал сержант. "Маляд, - кричу, - маляд у нас... Давай переводчика!" Прибежал переводчик. Мы все кричим: "Маляд", "Доктора!", "В лазарет..." Все напрасно. Только кипятку стали давать и котелок водяного супа принесли. Я лег рядом с Базыкиным, чтобы хоть как-нибудь согреть его. На четвертый или на пятый день Прохватилов замолчал. Он так опух, что у него из глаз текла вода.
– Засни!
– сказал Андрей.
– Не надо больше рассказывать. Засни, Матюша.
– А раз Егоров говорит, - не слушая Андрея, продолжал Жемчужный: "Товарищи, давайте рассказывать друг другу свою жизнь. Я начну первый". Это он хорошо выдумал. Иной раз и не слушаешь, только голос жужжит. А легче. Прошло еще сколько-то дней. Егоров мне вдруг говорит: "Ну, Жемчужный... У меня тиф". "Как ты определил?" "Определил! Но ты, если выйдешь отсюда живой, передай Чеснокову, всем, кого увидишь, что я до последней минуты думал о них... Мое завещание - бороться до победы. Дай воды". Дал я ему воду. "Матвей, Павлина видишь? Вон идет..." Я понимаю, что он бредит. "Вижу", говорю. А он весь встрепенулся, зовет его: "Павлин, Павлин!.." А то Чеснокова зовет или Потылихина. Кричит. "Скорее к нам, Максимыч!"